Степан теперь уже не смотрел на японских солдат, лежавших в бурьяне. Исчезло горе от потери друзей. Он забыл о недавно пережитом страхе за свою жизнь. Сердце его рвалось туда, где были люди с красным знаменем.
К нему подбежал Всеволод Сибирцев. Он весь был словно в лихорадке.
— Смотри, Всеволод! — весь горя от волнения, проговорил Степан.
Вцепившись в ограду из колючей проволоки, Всеволод глядел на гору и, точно в бреду, шептал:
— «О, смелый сокол! В бою с врагами истек ты кровью… Но будет время — и капли крови твоей горячей как искры вспыхнут во мраке жизни».
Вдруг он вскрикнул:
— Там Игорь!.. Игорь, брат мой… Там наши!
Вытянувшись вдоль ограды и замерев, заключенные стояли, не спуская глаз с красного флага.
К СИНИМ ХРЕБТАМ СИХОТЭ-АЛИНЯ
Серафима Петровна заперла дверь в сенях, задернула занавеску на окне в кухне и открыла подполье.
— Зажгите, Женя, свечку, — сказала она.
Женя зажгла свечу.
Серафима Петровна, взяв свечу, спустилась по деревянной лестнице в подполье; оно было довольно глубокое, ступеней шесть. В подполье стояли две бочки, мешки с картофелем; пахло землей, квашеной капустой.
Вслед за Серафимой Петровной спустились Виктор с лопатой в руке и Женя.
— Вот здесь зарыто, — Серафима Петровна указала место возле кирпичного основания русской печки.
Виктор воткнул лопату в землю.
— Что же это будет? — Серафима Петровна горестно вздохнула. — Столько радости было, а теперь опять…
Она вспомнила о всех преследованиях сына, о его скитаниях, о своих тревогах за него, о нерадостной судьбе невестки. Сын опять скрывается, а она, бедная… Что ждет их? Слезы покатились по морщинам ее лица. В подполье было темно, при тусклом свете свечи не было видно ее слез, она украдкой утирала их и старалась, чтобы голос ее не дрогнул, чтобы сын не услыхал ее тревоги.
— Глубоко зарыто, — сказал Виктор.
— Андрей Иванович постарался, — подрагивая плечами, проговорила Серафима Петровна. — «Мало ли что, говорил он, может случиться. Могут и в подполье залезть. Надо, говорил, поглубже зарыть…» Погиб, наверное, бедняга. Я думала, после революции приедет. Не приехал и письма не прислал. Погиб на каторге или в ссылке.
Лопата ударилась обо что-то твердое; по звуку похоже было, что это дерево.
— Это доски, — сказала Серафима Петровна. — Досками сверху заложено.
Виктор стал снимать землю с досок. Скоро он снял слой земли и вынул несколько досок. Под досками обнаружился большой рогожный тюк. Он развернул рогожу — в нее были завернуты густо смазанные маслом трехлинейные винтовки. Виктор взял одну из них.
— Ну вот, — сказал он, — и пришло время, когда они понадобились.
— Там и револьверы есть и патроны, — деловито заметила Серафима Петровна.
Виктор пересчитал винтовки.
— Эта для тебя, Женя. Смотри, какая легкая! — Он передал Жене кавалерийскую винтовку.
— Да, действительно, очень легкая, — подержав в руках винтовку, сказала Женя.
— Закапывать не будешь? — спросила Серафима Петровна.
— Зачем же теперь закапывать?
Они вылезли из подполья.
Пришел Ван Чэн-ду. После ликвидации Гродековского фронта он участвовал в сражении под Фениной сопкой, был тяжело ранен, скрывался у рабочих на заимке под Никольск-Уссурийском, и как только рана зажила, поехал во Владивосток. Здесь он прежде всего явился к Серафиме Петровне с булками. И у него и у Виктора было большое желание встретиться, и они встретились.
— Моя ходи твоя, — сказал Ван Чэн-ду.
Виктор схватил его руку, стал горячо трясти ее. Он весь преобразился, глаза у него наполнились тем восторженным светом, который так любила Женя.
— Мамочка, Женя, вы только послушайте, что говорит Ван Чэн-ду! Он идет с нами!
На другой день под вечер во двор к Серафиме Петровне въехала телега с дровами.
— Тр-тр-йё! — подгонял возчик-китаец двух серых мулов, тащивших телегу, полную сухих тяжелых дубовых дров.
Впереди шел Ван Чэн-ду.
Дрова уложили аккуратно сбоку избушки, вдоль заборчика. Серафима Петровна, вышедшая во двор, чтобы сказать, где сложить дрова, подумала:
«На всю зиму хватит».
Между тем Ван Чэн-ду и возчик вошли в избушку, вынесли оттуда рогожный тюк, осторожно положили его на телегу, сходили еще раз, вынесли второй тюк, положили и его на телегу, прикрыли тюки рогожами, сели на телегу и поехали со двора. Серафима Петровна закрыла за ними ворота.
Стемнело.
— Ну, прощайте, мама, — сказал Виктор. Он обнял Серафиму Петровну, с трудом сдерживавшую слезы. — До свидания, Петюша.
Виктор поднял с пола Петюшку, прижал его к себе с такой печалью и нежностью, что Серафима Петровна не могла смотреть, вышла из кухни. Женя прильнула к Петюшке. А Петюшка не понимал того, что происходило, и только целовал то папу, то маму.
Последний раз Серафима Петровна обняла сына, невестку, выпустила их из сеней и, держа в руке крючок, смотрела в полуоткрытую дверь, как они, выйдя через калитку, пошли в темную, холодную, неизвестную даль.
Серафима Петровна заперла сени и, уткнувшись лицом в ладони, долго стояла перед дверью, рыдала, пока Петюшка не стал звать ее:
— Бабушка!.. Бабушка!..
Она вытерла слезы и открыла дверь в кухню.
В темных облаках, медленно плывших над Амурским заливом, то скрывалась, то вновь появлялась луна. Было полнолуние. Когда луна показывалась среди облаков, поперек залива ложилась широкая полоса белого света, переливавшегося серебром, словно рыбья чешуя. У Семеновского базара кормой к берегу стояла одна-единственная китайская шаланда, остальные — десятка три — уже отошли на ночевку от берега. При лунном свете рисовались их темные двухмачтовые силуэты.
На корме этой единственной шаланды сидел Ван Чэн-ду. С берега из-за темноты нельзя было узнать его, только иногда лицо его освещалось огнем сигареты, которую он курил.
Как только Ван Чэн-ду услыхал хруст гальки на берегу, он поднялся и, увидев подходивших к шаланде Виктора и Женю, окликнул:
— А!
Виктор и Женя взошли на шаланду по широкой доске, переброшенной с кормы на берег. Ван Чэн-ду крикнул что-то по-китайски. Из кубрика один за другим вылезли четыре китайца. Это были матросы шаланды. Двое из них побежали к корме и, очень торопясь, убрали доску, положив ее ребром вдоль трюмного люка, а двое стали тянуть мокрый якорный канат; потом все четверо бросились поднимать паруса.
— Где спрятал? — спросил Виктор у Ван Чэн-ду.
— Трюма, — ответил Ван.
Один из матросов стал у руля. Дул северный ветер. Паруса округлились, шаланда накренилась на левый борт и поплыла на юг. В рассыпавшихся по склону Орлиного Гнезда и Тигровой горы домах светились огни. Справа смутными силуэтами шли гряды сопок. Волны с шумом разбивались о тупой нос шаланды. Было холодно.
Виктор и Женя спустились в кубрик, пропитанный запахами чеснока и маньчжурского табака.
Плыли долго. От качки и спертого воздуха тошнило, кружилась голова. Уже далеко за полночь, когда шаланда прошла Босфор Восточный, Женя поднялась на палубу.
Впереди, где-то очень далеко, на сопках, горел лес. Женя позвала Виктора:
— Лес горит!
Виктор выбрался из кубрика. Женя взяла его под руку, чтобы не упасть от качки, а может быть, ей хотелось в этот важный в их жизни момент почувствовать его опору и близость. Они снова были вместе, стояли молча, слившись воедино со всем, что их окружало: с этой темной, бурлившей под шаландой водой, с плывшими над ними низкими облаками, с тем далеким лесным пожаром…
Пламя в лесу вздымалось к небу. Чудился шум огня. Пылали вековые деревья. Казалось, будто огромные толпы народа метались в огне… Да, там, за Уссурийским заливом, за сопками, где, не видимые отсюда, упирались в небо синие хребты Сихотэ-Алиня, разгорался пожар: на великую борьбу с вражьими силами поднимались шахтеры Сучана и крестьяне таежных деревень Сучанской долины.
1956–1959