— Ну, уж извини, Михаилом я тебя звать не буду. Какой ты Михаил!
Василий залился смехом.
— Разбудишь Алешу, — тихо сказала Надежда Николаевна.
Мне в самом деле казалось нелепым называть Василия Михаилом.
— А как вы зовете его, Надежда Николаевна? — спросил я жену Василия.
— Я его все зову Васей. Привыкла за девять лет называть в письмах Васей, Да и мама зовет его Васей.
— И я привык, — сказал я. — Так что сын у вас Алексей Васильевич, а не Михайлович,
Все опять рассмеялись.
— Ну, пойдем. — Василий обнял меня, и мы вышли из спальни.
В комнате (она была небольшая, удлиненная, с одним окном, обставленная скромно до крайности) Василий усадил меня за стол, покрытый голубой клеенкой с коричневыми квадратами. Над столом висела электрическая лампа с абажуром.
— Сейчас будем ужинать. Я минут за десять до тебя пришел… Ну, рассказывай. Мне кажется, что мы не видались с тобой по крайней мере сто лет, а прошло всего два года.
— Да и двух нет. Много событий произошло за это время, вот и кажется, что давно. Живешь и не замечаешь ничего особенного в своей жизни, кажется, что время медленно тянется, а как оглянешься назад — бог мой, как, оказывается, клокотала жизнь… Ты нисколько не изменился за эти полтора года.
— Да и ты все такой же.
Василий присел к столу. Я заметил, что у него пропала привычка ходить из угла в угол.
Я начал свой рассказ: о первой ссылке в Малышевку, о твоем приезде туда, о нашем побеге, о попытке наладить подпольную работу в Приморье, о новом аресте, ссылке в Киренский уезд и о возвращении после революции домой — словом, обо всем, чего не знал Василий.
История Василия за время, как мы расстались, была короче. Работая пропагандистом в Петроградском комитете партии, он неоднократно выезжал на фронт (тут он рассказал о своей встрече с солдатами, знавшими меня по моей революционной работе на станции Муравьев-Амурский). За месяц до февральских событий Василий стал работать одним из руководителей партийной организации Петроградской стороны. В событиях февральских дней принимал непосредственное участие.
Надежда Николаевна накрыла на стол, подала скромный ужин — селедку с отварным картофелем.
— У нас так трудно с продовольствием, — оправдывалась она.
О своей жизни и о событиях, — а последние нельзя отделить от нашей личной жизни, — мы рассказывали друг другу и за ужином.
— Ну и дела творятся у вас в Питере! — сказал я.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Василий.
— Газеты читаешь?
— Что за вопрос?
— За работой совещания Советов следишь?
— Слежу. А как же!
— Ну, и какое у тебя впечатление от совещания?
— Да что ты меня спрашиваешь? Рассказывай ты… Что газеты! Важно личное впечатление.
— В газетах слишком скупо пишут о совещании, это верно, — согласился я. — Полного представления не получишь. Я хотел сказать, что в Питере атмосфера меньшевистско-эсеровская. В президиуме Исполкома Петроградского Совета три человека, из них два меньшевика — Чхеидзе и Скобелев — и один эсер — Керенский. В бюро Исполкома — большинство меньшевиков. Да и во всем Исполкоме два-три большевика, остальные — эсеры и меньшевики.
— Ну, такое положение по всей России!
— Судя по составу участников совещания, — подтвердил я, — действительно положение таково повсюду. Из тринадцати членов президиума на совещании только четыре большевика. Но Питер! Питер! К Питеру прислушивается вся Россия, а резолюции о войне и об отношении к правительству, принятые совещанием по предложению Петроградского Исполкома, — ниже всякой критики: оборона, поддержка Временного правительства, хотя и с оговорками. Очень жаль, что ты не был на совещании, — продолжал я. — Как яростно встречали выступления большевиков! Иркутянина Старостина, я думал, стащат с трибуны. Вот какая ситуация на совещании!
— Да, ситуация не в нашу пользу. Но ты по совещанию и по резолюциям Исполкома о настроениях Питера не суди. У рабочих другие настроения. Мы приобретаем все большее влияние. Возвращаются из ссылки и с каторги старые члены нашей партии. Работа идет. Это — как подводное течение. Бюро ЦК созвало партийное совещание. Приехали представители более чем от сорока местных организаций.
— Это я знаю. Был на нем два раза.
— Удивительно, как мы не встретились… Так что, как видишь, мы не дремлем.
В спальне послышался плач ребенка. Надежда Николаевна поспешно встала из-за стола.
— Ты бы видел, — рассказывал я, — какую овацию устроили вчера Плеханову и делегациям французских и английских социалистов!
— О приезде Плеханова я читал.
— Кашен произнес прекрасную речь. Он призывал к совместной борьбе за социализм, говорил, что французские пролетарии выражают изумление и преклонение перед русской революцией. Уж такую овацию ему устроили!
— А Плеханов? — спросил Василий.
— Появился он в зале заседаний, — начал я рассказывать, — вместе с французской и английской делегациями, во время доклада об Учредительном собрании. У Плеханова вид, знаешь, барский. Он ведь происхождения дворянского. И с ног до головы европеец. Свою речь он начал издалека: вспомнил времена, когда «Россия, согнувши выю, молилась за царя». «Нас, социал-демократов, — говорил он, — была небольшая кучка, нас называли утопистами». Он привел слова Лассаля: «Нас было мало, но мы так хорошо рычали, что все думали, что нас очень много». Это всем понравилось. В зале смеялись, аплодировали. «И нас, — сказал Плеханов, — действительно стало много». Далее он говорил, что на международном съезде в Париже, в тысяча восемьсот девяносто девятом году, он сказал: «Русское революционное движение восторжествует, как движение рабочего класса, или оно никогда не восторжествует… рабочий класс есть истинный носитель прогресса в России… наши идеалы, наша «утопия» — это действительность завтрашнего дня…» Но дальше Плеханов заговорил о другом. «Меня, — сказал он, — называли социал-патриотом. Что это значит? Человек, имеющий социалистические идеалы и любящий в то же время свою страну? Да, я любил и люблю свою страну и знаю, что если немец победит нас, то это будет означать не только наложение на нас ига немецких эксплуататоров, но и большую вероятность восстановления старого режима…»
— Вот чем «оборонцы» берут! — воскликнул Василий. — Вот чем они берут!
— Так закончил Плеханов, — сказал я. — И я уже видел на трибуне другого Плеханова: нашего противника — сильного, талантливого, высокообразованного.
Василий сидел молча, со странной улыбкой на губах. Глаза его выражали не то иронию, не то как будто даже тревогу: ведь неизвестно было, как пойдет развитие революции при таком соотношении политических сил.
— С чем я поеду в Приморье? — прервал я его молчание. — С рассказом обо всей этой истории?
— А ты не торопись ехать туда.
— То есть как? Как же я могу не торопиться? Завтра последний день совещания, а четвертого числа я хочу выехать.
— Сегодня мы с тобой пойдем встречать Ленина, — сказал Василий.
— Как?! — От изумления я вскочил со стула.
— Так. Получена телеграмма из Торнео, что сегодня в Белоостров прибудет группа эмигрантов, в их числе Ленин.
— Да что ты говоришь! А позавчера на совещании Ногин огласил письмо Ленина из Швейцарии, в котором Ленин писал о невозможности проехать в Россию. Говорят, будто Исполком Совета получил от Зурабова[8] телеграмму, тоже из-за границы, о том, что Милюков в двух циркулярных телеграммах предписал, чтобы русские консулы не выдавали пропусков эмигрантам, внесенным в особые международно-контрольные списки. Всякие попытки, пишет Зурабов, проехать через Англию и Францию остаются безрезультатными. Французская пресса требует, чтобы не пропускали никого, кто не стоит на точке зрения Плеханова. Как же удалось проехать Ленину?
— Через Германию.
— Что же ты молчал до сих пор?
— А я выжидал подходящий момент.
— Видали? — обратился я к Надежде Николаевне. — Каков ваш муж!
Надежда Николаевна улыбнулась и с любовью взглянула на Василия.