Леонид Дмитриевич Семенов
Великий утешитель
Есть только одна трагедия – мировая. Мы не знаем ни ее начала, ни ее конца, но мы все – ее невольные участники и жертвы.
С полным правом мы можем сказать про нее, что она в нас и мы в ней.
Ведь все мы – от Эдипа и до последнего современного человека – страдаем и страдали, а раз есть страдание, то, значит, есть какой-то конфликт, и должно быть его разрешение.
Дело, конечно, не в словах. Назовем ли мы этот конфликт борьбой добра и зла, или двух начал – материи и духа, или еще как-нибудь иначе, дело от этого не изменится. Есть борьба, есть страдание, а, следовательно, должно быть и будет когда-нибудь искупление. Его мы ждем.
Его мы ищем в религии, когда приступаем к ее искупительным жертвам и таинствам, о нем гадаем в науке и в искусстве, когда созидаем и созерцаем полные ужаса и смерти наши человеческие трагедии.
Да. Трагедия есть.
Сухо, но зато, может быть, ясно говорит о ней философия. Она говорит о коренном непримиримом противоречии нашего бытия и сознания и определяет его так: человек сознает себя свободным и в то же время – всецело во власти внешней необходимости. Назовите последнюю Роком или эллинским словом Мойра [1] – и вы получите основную идею древней трагедии, т. е. все той же всемирной трагедии, но так, как она открывалась сознанию греков.
В величавых, почти до схематичности простых образах и символах выражена она Софоклом в его Эдипе.
Эдип в Колоне [2] . Он, кровосмеситель и убийца собственного отца, невольный преступник, уже беспощадным самосудом вырвал себе глаза и
претерпел такие муки в жизни,
Каких никто из смертных не терпел.
Нищий после царской пышности, всеми гонимый и презираемый дряхлый старик, он пришел наконец к священному месту, заповедной роще дев Эвменид [3] , где должен совершиться последний приговор судьбы, исход его трагедии, и тут – сам не смеющий подать руки своему другу Тезею [4] , чтобы «не осквернить чистого своим прикосновением» – перед хором, полным ужаса и омерзения к его преступлению и перед лицом грозных дев Эвменид, на пороге Аида [5] , он вдруг встает перед нами, как светлый бог в гордых вызывающих словах:
Убил – отрекаться не буду: но разве я знал,
Что творю? Я перед богом невинен!
и далее:
Сам я чист.
За что же ты порочишь
Невинного, коль боги предрекли
В те дни, как я еще и не рождался,
Что сын убьет отца.
Вот она – вечная антитеза: свободен и несвободен, невинен и виновен, два мира, две правды, а посреди них – бездна отчаяния, ужаса и омерзения – и все в потрясающих, до наивности ясных, чтобы и дети слышали, образах!
Скажут про древнюю повесть о царе Эдипе: она – сказка, миф, в завязке ее лежит невероятный случай.
Но что же тогда не сказка и не миф? Жизнь?
Мы так любим говорить про жизнь, говорим: «она научит», «жизнь отрезвит», «жизнь поломает». Жизнь – неизменная и единственная тема нашей литературы. Но что она такое?
Не тот же ли это миф, только в новых словах, все о той же древней судьбе, – богине с повязанными глазами, которая, не разбирая кому и что – сыплет нам то цветы, то свои ужасные случаи – и не случаи; мы не хуже греков знаем, что все здесь определено – и предрешено еще
В те дни, когда мы не родились.
Сказано нам и в религии, что ни один волос не упадет с головы нашей без воли Отца.
Так для чего же и откуда тогда все наши слезы и муки раскаяния?
Я – преступник, я совершил преступление, но мог ли я его не свершить, раз таково от века сплетение причин, которые породили меня, и вас, и все. Не вправе ли и я, как Эдип, всегда кричать: я невинен, я чист, я исполнил только то, что предназначено мне Роком,
Как смеешь ты меня судить.
Эдип не знал, что творил. Мудрец, разгадавший тайны сфинкса, он не знал, что ему нужно и что не нужно, и вырвал себе за это свои видящие, но не видевшие и ненужные глаза.
Но разве наши глаза нам что-нибудь говорят, и мы знаем, что нам нужно и что нет!?
Если бы мы это знали! тогда бы и не было никаких вопросов и никаких трагедий!
И все-таки каждый раз, как жизнь (наша Мойра) приносит нам горе и испытание, в душе просыпается мучительный, неотвязчивый голос: ты бы мог, ты бы мог… Ты свободен, что же ты делал?!
«Если бы я знал, что это отец, разве бы я убил его!» – вот мука Эдипа – теперь терпи и страдай!
Это не угрызения совести, их не может быть у Эдипа, раз он невиновен. Да их и вообще нет.
Это открыл и этому ужаснулся Раскольников [6] . С ними-то было бы еще очень хорошо: был бы виновник, а, следовательно, и возможный искупитель страданий и всех несчастных случаев. Но в том-то и ужас, что девы-Эвмениды молчат и в продолжение всей трагедии Эдипа, а трагедия все-таки есть – и есть до сих пор.