— Как она его!.. — смеялся Клименко. — Признаться, когда она бросилась к вашей второй собачке… Как ее зовут?.. К Сибиряку? Я решил, что она взбесилась. А ведь поставьте себя на ее место: вот так приставала бы ко мне какая-нибудь шавка, ей-ей, не выдержал бы. И все-таки многое неясно… Позовите-ка ее сюда.
— Альма! — крикнул я. — Альма, сюда!
— Иди, иди сюда, — говорил Клименко, похлопывая себя по бедру. — Ну, иди.
Альма посмотрела на него, но не подошла. Потом покорно вошла в дом. Мы прошли в кабинет.
— А какой у нее ошейник! Я такого никогда не видел! — Клименко наклонился над Альмой и прикоснулся руками к ее ошейнику.
Альма преобразилась, шерсть на ней стала дыбом. Она грозно зарычала и, пригнув голову, стала наступать на Клименко.
— Что ты? Что ты?.. А ведь в ошейнике дело. Может быть, там что-нибудь спрятано?
— Попробуем снять, — согласился я, но, как только прикоснулся к ошейнику, спокойной и ласковой Альмы не стало.
Ее шерсть вновь вздыбилась, она грозно зарычала, потом поползла брюхом по полу, заглядывая в глаза то мне, то Клименко. Она всем своим существом просила о чем-то.
— Обратите внимание… — говорил Клименко, всматриваясь в ошейник, — обратите внимание на эти медные шишки. Они не фабричного производства, они сделаны вручную. В ошейнике может быть какой-нибудь тайник.
— Не думаю. Он из какой-то тонкой пластмассы. Слишком тонкой, чтобы она была двойной. Но все-таки попробуем.
Мне удалось быстрым движением расстегнуть и раскрыть ошейник. Но Альма вырвалась у меня из рук и повалилась на ковер. Я причинил ей какую-то невероятную боль. Клименко дотронулся до раскрытого ошейника, который висел на шее у Альмы. Он был прикреплен прямо к ее коже, будто приклеен… Я бережно застегнул ошейник. Альма пришла в себя, нетвердо ступая прошла в угол и, отвернувшись от нас, улеглась на ковре.
— Вы что-нибудь понимаете? — спросил я Клименко.
— Нет. Я чувствую, что с ошейником что-то связано. И зачем понадобилось намертво прикреплять ошейник к самой шкуре? И как это сделано, зачем? Ужасно! Я ведь хотел сорвать его…
— Мы убили бы ее!
— Возможно, все возможно… После поведения во дворе… Как она проучила эту маленькую собачку, вашего Сибиряка! Это очень остроумно, это слишком остроумно для… собаки. И я сейчас совсем в другом свете рассматриваю один факт… — Клименко раскрыл свою папку и вынул фотографию. — Смотрите…
На фотографии была мужская рука. Узкая, мускулистая, безжизненно распластанная на белой материи, рука была усеяна глубокими порезами.
— Это все стеклом. — Клименко указал на порезы. — Переднее стекло машины было разбито вдребезги, но не это главное. Вот здесь, возле большого пальца, и здесь, с другой стороны, вы видите? Это следы зубов. Рука сжимала руль, и ее целиком обхватила пасть этой самой Альмы. Я вначале подумал: уж не собака ли виновата? Собака могла испугаться толчка, в страхе тяпнула хозяина за руку. Но сейчас…
— Вы говорили, что машина немецкая? — спросил я. — И знаете, Альма не понимает никакой команды, обычной собачьей команды. Может быть, попробовать по-немецки? Но я неважно говорю. Так, чуть читаю, перевожу…
— Я тоже не силен… Но можно попробовать, — согласился Клименко. — Собака, кажется, пришла в себя… Альма, принеси мне книгу! — по-русски сказал Клименко. (Альма не пошевелилась.) — Дас бух! — повторил он по-немецки.
Альма тотчас же вскочила и, схватив зубами первую попавшуюся ей книгу с письменного стола, осторожно положила ее на колени Клименко.
Клименко скромничал — он совсем неплохо говорил по-немецки. И собака выполняла все его приказания. Она вспрыгнула на стол, затем выбежала в коридор и вернулась оттуда с его фуражкой, становилась на задние лапы, потом неожиданно уселась на пол и перестала повиноваться. «Что вам нужно? Я больше не буду выполнять бесполезные поручения», — говорили, казалось, ее глаза.
— Да кто ты? — ласково спросил Клименко по-немецки. — Человек или зверь? Меньш одер тиир? Кто ты?
Альма внимательно смотрела на Клименко, потом подошла к столу, лапой свалила стакан с ручками и карандашами и, взяв один из карандашей в пасть, подошла к нам. Она аккуратно, искоса следя глазами за кончиком выступавшего из ее пасти карандаша, перекусила его пополам, уронив одну из половинок на ладонь Клименко.
— Вы что-нибудь понимаете? — спросил меня Клименко. — Что она хочет этим сказать? Почему она разгрызла карандаш точно пополам? Неужели она хотела сказать, что она ни зверь, ни человек, что она…