Борлай Токушев чувствовал себя молодоженом: лишь на свадьбах бывали такие многоголосые ойыны. Не зря же Филипп Иванович крикнул Борлаю на ухо:
— Пойдет кочевье за вами, как табун за пастухом!
Круг покачивался так стремительно, что Борлаю казалось: вот сейчас кто-нибудь оторвется от товарищей и отлетит далеко в сторону. Он легко вскинул голову и посмотрел на луну. Луна как бы пошатывалась в такт поступи ойына. Песни, расстилаясь по долине, достигали самых далеких урочищ. Нет, они не умрут, не позабудутся людьми, эти новые песни бодрости и силы. Наоборот, они перекинутся через хребет и начнут будить кочевников на берегах Каракола. И Борлай, вскинув голову, запел с небывалым подъемом:
Певцы смолкли, прислушиваясь к нему, и он еще громче закончил:
— Хорошо! Хорошо! — похвалил Суртаев. — Слагай еще.
Сенюш Курбаев решил повторить песню друга, надеясь, что все подхватят ее, но в это время у противоположной стороны послышался хриплый голос Утишки:
Не успел Борлай ответить новой песней, как раздался визгливый голос Таланкеленга, напомнившего, что они собрались не на сходку, где спорят, а на ойын, где веселятся. Утишка запел о парне, который любил девушку с глазами, сиявшими ярче полуночных звезд. Потом полилась песня Ярманки:
Суртаев подтолкнул Борлая:
— Кто сложил?
— Сам, наверно. На ойыне старых песен не поют.
— Толковый парень. Надо учить малого.
В кругу уже звучала новая песня младшего Токушева:
Борлай, исподлобья взглянув на Ярманку, подумал, что все участники ойына поняли, к кому обращена эта песня, и в душе зло смеются над Токушевыми. Он готов был броситься к парню, тряхнуть его за воротник и, повернув лицом к Чаных, сказать: «Двух жен бедняку не прокормить. А отвернешься от этой — зашибу». Но в этот миг он услышал настойчивый голос Филиппа Ивановича:
— Откроется алтайская школа — обязательно будем учить малого.
Никогда не пел Ярманка с такой глубокой теплотой. Он думал, что эта звездная ночь в долине Голубых Ветров будет его последней ночью, проведенной в кругу сородичей, думал о новом своем аиле, о молодой и веселой жене. Еще день — и он увезет Яманай туда, где кочуют чужие сеоки, где их никто не знает. Хорошо, что придумали такие шумные проводы отъезжающих на курсы, — Ярманке легче ускользнуть незамеченным. Перед утром он непременно уедет. Сирот прокормит Байрым. Ведь Чаных по наследству должна перейти к нему.
Тени аилов укоротились, а потом не спеша повернулись и снова начали расти: близилось утро.
У Суртаева разболелась голова, и он ушел в аил, постелил себе подседельник, от которого пахло едким потом лошади, и закрылся длинношерстой шубой. Он крепко зажмурился, но перед глазами все мелькал шумный круг веселых людей, слагающих новые песни…
Борлай неожиданно умолк, прислушиваясь к голосам, — Ярманки не было слышно. Не найдя молодого песенника, он вырвался из тесного круга и побежал по лугу, заглядывая в аилы. Везде было пусто: в очагах гасли последние искры. В жилье меньшего брата ощупал стену и не нашел ни ружья, ни провианта. Стало ясно, почему Ярманка с таким жаром пел в эту ночь, и Борлай бросился к лесу, где паслись кони.
Отыскав тропу, уводившую на хребет, он остановился и, сдерживая дыхание, прислушался. Кругом — тишина. Казалось, было слышно, как спокойно дышали лопушистые травы, как струился в чистом воздухе аромат дремлющих кедрачей. Где-то упала капля росы на тонкий лист, где-то пискнула сонная пташка, застигнутая зверьком, и трепетно забила крыльями.
Борлай глубоко вздохнул.
«Не виноват Ярманка. Обидно парню, что приходится жить со старухой. Молодая кровь тянет к девушке».
Вспомнилась своя молодость. И чего только не делал он, чтобы жениться на Карамчи! Круглые сутки пас чужие табуны, попутно ставил капканы и петли на звериных тропах, чтобы скопить денег на калым за любимую девушку.
Он махнул бы рукой на младшего брата, если бы Яманай была из другого сеока.
«Все-таки сеок — одна кровь. Нехорошо ему жениться на этой девке, люди засмеют всех нас, — подумал Борлай. — Да и Чаных бросить нельзя. Стыдно нам, как будто у Адара нет братьев, чтобы ребят выкормить».
Снизу докатился мягкий стук лошадиных копыт. Вскоре из-за коряжистого дерева показался всадник.
— Стой! — крикнул старший Токушев, преграждая путь. — Ты куда полетел?
— Козловать.
— Я охотник старый. Ты меня такими петлями не собьешь.
Борлай взял лошадь под уздцы и строго приказал:
— Слазь!
Потом он взглянул на торока, где чернели кожаные мешки, и передразнил парня:
— Козловать! На целый год, что ли? С таким запасом. — Не сдержавшись, пригрозил кулаком: — Дурь из башки выбрось. У тебя есть жена, с ней и живи.
— Она не жена. Братово наследство. Старики придумали худой обычай, а ты повторяешь их слова.
Борлай удивленно посмотрел на младшего брата — такой прыти от него не ожидал — и тихо молвил:
— У нее ребята. Их надо подымать.
— Вместе, все трое, будем ребятам помогать.
— Мы уезжаем. Ты останешься за всех. Не позорь память брата.
Ярманка вздохнул тяжело, спешился, и они молча направились домой. Шли рядом. Коней вели за поводья. На лошади Ярманки слегка поблескивала гладкая, будто лакированная, кожа женского седла. Глянув на седло и узнав его, Борлай не удержался от усмешки:
— Впопыхах заворовался! На бабьем седле поехал!
Ярманка смутился. Как могло ему попасть под руку седло Чаных — он и сам не знал. Хорошо, что брат вернул его. Если бы Яманай увидела его на женском седле, сочла бы это за обиду.
Он сорвал кедровую веточку, сунул в рот и стал пережевывать горькую хвою. Не мог забыть о своей оплошности, — знал, что если соседи увидят, то засмеют его за это седло.
Борлай взглянул на младшего брата, на его шапку, нахлобученную на глаза, сдвинул ее на затылок и заговорил мягко:
— Ничего. Не вешай головы. Останешься здесь — за скотом смотри, бабам нашим вози дрова. Мы вернемся — ты поедешь учиться.
Парень молча кивнул головой.
— За новеньким… за Таланкеленгом поглядывай повнимательнее.
На западе пылали зубчатые вершины гор. Ночь осталась в прошлом как воспоминание.
Началось утро.
Пегуха, заседланная и завьюченная, давно стояла у коновязи. Борлай, поджидая товарищей, прислушивался к каждому шороху за тонкими стенками аила, выкурил две трубки. На жердях у дымового отверстия заиграл солнечный луч.
— Неужели придется ехать только вдвоем с братом? — задумчиво сказал он.
— Подожди еще немного, — советовала Карамчи.
— Путь далекий, — проговорил Борлай, но не двинулся в места. Ему не хотелось оставлять Сенюша Курбаева, который накануне целый день говорил о поездке в устье Верхней Каракольской долины, где их будут учить читать мысли других, положенные на бумагу.
«Не случилось ли с ним несчастья?»
Вспомнилась жизненная тропа друга юности. Тяжелая и безрадостная — топи да болота. С малых лет Сенюш пас овец у Сапога. Но два года назад, получив за потерю барана звонкую пощечину, плюнул в лицо хозяину и ушел. Комитет взаимопомощи дал ему заморенную пригульную клячу, он привел ее на опояске. У соседей выпросил ременные обрывки и из них сплел узду. Ни один день не проходил, чтобы он не делился с сородичами радостью: «Конь начал поправляться, скоро выгуляется и будет крепким, точно камень!» По ночам ходил на пастбище проведать свою лошадь, челку в косу заплетал. Но однажды утром увидел, что конь лежал необычно: шея была вытянута, голова положена на колодину, словно на подушку, а ноги — на гору. Не завалился ли? Кликнул своего любимца, бросился к нему. На ногах лошади чернели обрывки арканов, растрепанная грива повисла на кустике волчьих ягод, на шее слиплась шерсть, облитая кровью, а на мутных глазах ползали зеленые мухи. Через неделю ему дали хромого мерина, тоже из числа пригульных. Сенюш несколько ночей караулил его. А к концу месяца нашел с разорванным горлом. И на том же самом месте…