Еще одна мысль назойливо пробивалась:
«А хлеба они тут соберут много! Мешков не хватит. Каждый день начнут калачи печь».
Потушив в глазах зависть, он спросил:
— Амбар не строите? Хлеб куда девать будете?
— А ты что, хочешь нам есть помогать? — спросил Борлай, насыпая семян в лукошко.
Содонов промолчал и, медленно шагая за сеяльщиками, подумал с досадой: «Опять не позвал».
Он представил себе будущее лето. Солнце взлетало огненным глухарем все выше и выше и падало в густые леса на западе. Дни наливались жарой. Цветы на лугу повесили головы. Густая, высокая, до самой груди, золотая пшеница стояла стеной.
Содонову захотелось рвать тучные колосья, растирать на ладони и жевать твердые пахучие зерна…
Очнувшись от раздумья, он спросил с завистью:
— Молотить как думаете, ежели хлеб уродится?
— Машину обещают.
— А-а-а, машину! Хорошо!
— Будет вам, вечером потолкуете! — крикнул Миликей, зачерпнув полное лукошко пшеницы. — Семенам на меже лежать не след.
По соседнему загону вереницей шли лошади. За боронами, казалось, дышала благодатная земля.
Глава одиннадцатая
Посев закончен. Миликей Никандрович сидел в своей избе и, обрадованный успехами, писал письмо председателю колхоза «Искра»:
«…И еще в коротких строках прописываю тебе, дорогой Евграф Герасимович, что работа в нашем колхозе кипит ключом. Целину мы в два плуга буровили. Глазам своим не поверишь — половину урочища „Солнопек“ подняли и пшеничкой засеяли. Ждем всходов…»
На линованный, вырванный из тетради лист бумаги ложились широкие и корявые буквы:
«Посмотрел бы ты, как наши алтайцы до всей хлебопашеской премудрости докапываются, все узнать норовят. Любо-дорого поглядеть на них. День и ночь меня тормошат, расспрашивают обо всем. А я их всему доброму обучаю, сил своих не жалею. Поверьте слову, вам стыдно за меня не будет. Хмельного, можно сказать, в рот не беру».
Лизнув карандаш, он продолжал:
«Стосковался я тут по белым калачам. К куруту все еще не привык — кислющий он. Спервоначалу жил на одном мясе, а теперь глядеть на него не могу — без хлебной крошки брюхо не принимает. Давно склонил я алтайцев к тому, чтобы печь настоящую смастерить. Сгоношили какую ни на есть. А стряпать некому. Пришлось самому за квашню взяться».
Откинув голову, Миликей Никандрович утерся рукавом.
— Фу-у, тяжелее работы!..
Потом снова навалился грудью на стол и, нажимая на карандаш, продолжал старательно выводить:
«Еще прошу тебя, товарищ председатель, дорогой Евграф Герасимович, откомандируй ты ко мне супругу мою Маланью Ивановну, а с ней пошли картошки на семена и на еду, сколько можно от нашей „Искры“. Пусть Маланья возьмет с собой огородных семян — репных, огуречных и всяких разных. Поторопи ее. Нельзя время упускать, надо огород заводить. А без женских рук тут не обойтись. Да и мне нужна подмога по домашним делам: надо учить алтаек шить, мыть, стряпать. Швейную машину собираемся купить…»
К крыльцу кто-то подъехал на телеге и остановил копей. Миликей Никандрович поднял голову, прислушался.
Дверь распахнулась. Слегка приподымая подол длинной юбки, через высокий порог шагнула Маланья Ивановна. За ней шла Макрида. А дальше — незнакомая Охлупневу молодая алтайка, одетая в русскую кофту и широкую юбку. Это была Яманай.
— Вот он какую берлогу себе отгрохал! — весело рассмеялась Маланья Ивановна, осматривая жилье. — Что же ты не поштукатурил, не побелил?
— Не успел, — улыбнулся Охлупнев, здороваясь с женой, с Макридой и алтайкой. — Пожалуйста, гостьюшки! Проходите. Хорошо-то как, что вы приехали! Легка, Маланьюшка, на помине!
— Поджидал меня?
— Вот сейчас в письме председателю прописал о тебе.
— Вон что! Вы, я вижу, давно сговорились с Евграфом-то. — Маланья Ивановна шутливо погрозила мужу пальцем. — Теперь все понятно! Он мне покою не давал, каждый день твердил: «Поезжай к мужику. Поезжай!» Будто я вдруг пришлась не ко двору.
— Значит, обо мне заботу имеет!
— Зачастил ко мне, все спрашивал: «Когда тебе коня запрягать?» А вчерась Макриша заехала повидаться, он — опять со своим советом: «Поезжайте вместе, две сестры».
— Вот хорошо, что есть на свете заботливые председатели! — расхохотался Охлупнев.
— А ну тебя! — Маланья Ивановна похлопала мужа по спине. — Я бы и так приехала… Чего мне там одной-то куковать?
Макрида с Яманай присели на лавку, оглядывая избу.
Маланья прошла в кухонный угол и, отдернув заслонку, заглянула в печь.
— О, да печка у тебя добрая! Шаньги, пироги можно стряпать! — Оглядев избу, упрекнула: — А пол-то, знать, ни разу не мыт и не метен. Как же ты жил в такой грязи? У барсука в норе и то чище.
— Руки не доходили. Соскочишь с постели — и в поле.
— Ты рукам хозяин, заставил бы дойти, — сказала Макрида Ивановна, сметая сор с подоконников. Она разыскала веник, тряпку и ведро. Попросила Яманай: — Беги-ка, дочка, за водок да печку затопляй. — Прибирая посуду, она говорила Охлупневу: — Мы насовсем приехали. Работенка нам в вашем колхозе небось найдется?
— Для таких бабочек, как вы, везде работы хватит. Но ты, однако, шутишь?
— Ну, такими делами не шутят. Недавно решение вышло — открыть здесь детские ясли. Первые для алтайских детей. Услышали мы об этом — и сразу в женотдел. А там нас по работе знают. Вот и послали сюда.
— Так, так. А где ясли собираетесь обосновать?
— В школе покамест, на лето. А к зиме особое помещение ставьте. В аймаке нам наказ дали: «Такие ясли, говорят, устройте, чтобы со всей округи бабы ездили глядеть да чтобы пример с вас снимали».
Миликей широко улыбнулся:
— А мы было хорошие-то сутуночки на скотный двор приберегали. Придется, видно, поступиться.
— Придется, Миликей Никандрович, — настойчиво сказала Макрида Ивановна. — У меня своих ребятишек нет, так хоть чужих пособить выпоить, выкормить да на путь наставить. Все сердцу приятнее: не зря на земле протолклась.
Маланья Ивановна вернулась с новым березовым веником.
Вошла Яманай в новеньких ботинках на высоких каблуках, внесла полные ведра воды. Ее коротко остриженные волосы были схвачены зеленой гребенкой. Лицо посвежело, вернулся румянец, но глаза все еще смотрели печально.
— Это что за птаха такая с вами прилетела? — спросил Миликей Никандрович.
Макрида Ивановна погрозила ему, сказав строгим взглядом: «Она по-русски понимает», — и громко ответила:
— Это дочка моя. Она из здешних мест, помощницей нам будет.
Щеки Яманай вдруг зарделись, ресницы стали влажными.
Макрида Ивановна засучила рукава желтой кофты, обнажив белые мускулистые руки, подол новой юбки подоткнула под пояс, посыпала мокрый пол крупным песком и, двигая ногой бересту, начала скрести грязь с плах.
Потом в избу втащили мешки с картошкой, узлы с огородными семенами.
Вошел Борлай. Остановился у порога, взглянул на дородную поломойку, на ее крепкие красные ноги и смущенно позвал Миликея.
Услышав запомнившийся голос алтайца, Макрида Ивановна выпрямилась и повернулась к нему.
— А-а, знакомый! — воскликнула она. — Поздороваться не могу, рука мокрая.
Хотела спрягать ее за спину, но не успела.
— Ничего! — Борлай потряс ее руку. — Гора к гора в гости не ходит, человек с человеком маленько встречаются, — переиначил он русскую поговорку, однажды слышанную от этой женщины.
— Правильно, товарищ! — отозвалась Макрида Ивановна. — Вечером приходи в гости, картошку будем жарить.
— В гости? — рассмеялся Миликей. — Он здесь хозяин. Мы с ним покамест живем в одной избе.
Яманай сварила ведерный чугун картошки, затем поджарила ее на сковороде со сметаной.
Пришли члены правления. Женщины хлопотливо усаживали гостей за стол.
— Садитесь. Отведайте картошечки. Кто хочет — жареной, кто — вареной. С солью, с горчицей.