Макрида Ивановна стояла у печки, поджав руки, и смотрела на Борлая.
Заря залила гребни гор малиновым соком, в долинах позолотила окна изб. Лицо Макриды Ивановны, стоявшей против окна, казалось алым от ярких отсветов. И широко открытые глаза отвечали теплым блеском.
Почувствовав ее взгляд на себе, Борлай повернул голову и загляделся на румяное, сияющее радостью лицо.
— Садись! — настойчиво пригласил, освобождая место рядом с собой. — Я в твоем доме за столом сидел, сладкие шаньги ел. Помнишь? Я все помню.
— Тут нам будет тесновато.
— Ничего, маленько теснота — не обида.
— А ты молодец, много русских пословиц выучил!
Макрида Ивановна подкатила толстый чурбан и, отвернув подол новой палевой юбки, села к столу, рядом с Борлаем; наклонившись к нему, прошептала:
— Спасибо тебе. Вроде как с того света вернул меня. Я тогда хотела сказать, что за мной хорошее не пропадет, да не было силы пошевелить языком. А теперь, видишь, приехала пособлять вам.
— Тебе спасибо, — ответил Борлай, не спуская глаз с ее разгоревшегося лица. — Ясли хорошие будем делать! Мои ребятишки там будут жить. Рубашки им сошьешь? Мои ребятишки маленько сироты.
— Да что ты говоришь? — участливо переспросила Макрида Ивановна и коснулась ладонью его руки. — Приголубим маленьких. Рубашки, платьица, штанишки — все пошьем.
Маланья Ивановна поставила на стол старый самовар с серыми заплатами на боках, с кривыми, как у таксы, железными лапами.
— Застолье с самоваром-то сразу стало веселее, — заметил Миликей Никандрович. — А то из чайника пьешь, пьешь, а все будто не сыт.
Макрида Ивановна продолжала вполголоса разговаривать с Борлаем:
— Большеньки ребятенки-то? Здоровенькие?
— Хорошие ребятишки! Девочка — вот такая, парнишка — такой, — показал Борлай.
— А как звать твоих деток?
— Девочку звать Чечек, по-русски — Цветок. Парнишка Анчи — Охотник.
«Любит он детей. По глазам вижу, любит, — отметила для себя Макрида Ивановна. — Дай ему бог вспоить их, вскормить, на коня посадить».
Ее глаза вдруг подернулись паутиной грусти, она промолвила:
— Сын да дочь — ясно солнышко и светел месяц.
А потом порывисто встала, перевернув чурбан, и вышла на улицу.
— Женское сердце не терпит, когда о ребятах по-семейному говорят, — молвил Миликей Никандрович, качнув головой. — Но, видно, не всякому счастье судьбой дозволено.
— А тебе вот дозволено все выбалтывать, — упрекнула мужа Маланья Ивановна.
Охлупнев смущенно кашлянул, а потом заговорил об огороде:
— Семян всяких бабы привезли, Борлаюшка, репных, морковных, огуречных. Заживем теперь, ясны горы! Картошки пять мешков. Завтра наряжай женщин картошку садить.
…Вечер тихо опускался в долину. Горы из голубых превратились в темно-синие и как бы загрустили о минувшем дне.
Под ногами чуть слышно шелестела трава. Макрида Ивановна, медленно передвигая ноги, шла берегом реки. Она не слышала, что рядом с нею шелестела трава под ногами другого человека, и не заметила, что в лунном свете рядом с ее тенью двигалась другая тень. Даже резкий крик беспокойных коростелей не привлекал ее внимания. Она думала то о себе, то о Борлае с детьми.
В кустах затихли коростели. Шаги человека стали слышны. И тень ясно заколыхалась на молодой кудрявой травке.
Макрида Ивановна вскрикнула и закрыла лицо руками.
— Пугаться не надо, — услышала она голос Яманай.
Открыв глаза, увидела, что рядом с ней в самом деле стоит ее молодая подруга.
— Тьфу, неладная девчонка! Напугала меня до смерти.
— Много думать — худо: голова туман будет.
— Да знаю, знаю… Только с сердцем совладать не могу.
Макрида Ивановна обняла девушку за плечи.
— Пойдем-ко, родненькая, домой… И языку дай покой. Я в горах разговаривать непривычная.
Они шли молча. Вдали показалась школа, похожая на новый улей. Макрида Ивановна ясно представила себе тот день, когда откроются ясли. Две комнаты заставлены кроватками, все крашеные, на всех — белоснежные простыни, одеяльца; в третьей комнате — низкий длинный стол, а кругом улыбающиеся, довольные мордочки; в глазах каждого — капля солнца. Такие ясли она видела в городе, когда была на съезде Советов. Вот они идут на прогулку. Дети — вереницей, по двое, взявшись за руки. Впереди — Яманай, а позади она сама, как гусыня.
«Может, глядя на них, забуду о своем горе», — утешала себя Макрида Ивановна.
Маланья Ивановна не удержалась, чтобы в первый же вечер не посмотреть землю под огороды; глянув на участок, сказала, как расположит гряды и где протопчет дорожки к реке, чтобы носить воду для поливки.
— Воду мы тебе проведем, — пообещал Миликей Никандрович. — Вон повыше того камня начнем арык…
В поселок возвращались по берегу реки, смотрели на пенистые струи, слушали шум воды. Миновав первые аилы, оказались в небольшой излучине, где земля ровная и чистая, без валунов и деревьев. Только на мыске стоял могучий кедр. Лунные лучи терялись в густой хвое, как в войлоке. Приятно пахло смолкой.
— На таком веселом месте — и никто не поселился! — удивилась Маланья Ивановна.
— Тебе глянется?
— Такая красота и во сне не всегда приснится!.. И никого тут нет. А я слышала, что алтайцы любят жить на берегу возле таких деревьев.
— Для нас с тобой дружки место берегли.
— Что ты говоришь?! — Маланья Ивановна повернулась лицом к мужу. — Теперь я понимаю: ты сговорился с Евграфом. Не отпирайся.
— Знать ничего не знаю, ведать не ведаю, — засмеялся Миликей.
— Ну-у! Евграф не говорил бы так прямо.
— А что он говорил?
— Раньше все жалел, что отпустил тебя. А тут сразу переменился. «Погляди, говорит, Ивановна. Ежели там поглянется — дом ваш в один день перевезем».
— Вон как!.. Ну, а ты что на это молвила?
— Что я могла сказать? Я не знаю, какие у тебя думки.
— Знаешь: пятиться не умею. Завсегда иду вперед. Когда воз на крутом подъеме, останавливаться нельзя, надо тянуть до перевала.
Они пошли к кедру, постояли на бережке и опять направились на середину лужайки.
— Здесь и ограда не нужна, — заговорила Маланья Ивановна. — В узком месте излучины поставить ворота — от берега до берега запрут.
— Надо бить грача сгоряча, — сказал Миликей Никандрович. — Обещался Евграф дом перевезти. Отпишу ему: пусть денька через три подводы и людей наряжает. А ты пивца свари.
— Дай маленько опомниться.
— Ну ладно, в воскресенье.
Охлупнев торопился перевезти дом, боясь, что жена может передумать и отказаться от переселения в алтайский колхоз. Он забыл, что на воскресенье назначено собрание с вопросом об Утишке, и в письме к Черепухину назвал этот день. Когда Борлай напомнил о собрании, Миликей Никандрович смущенно почесал бороду.
Не желая огорчить друга, Токушев сказал:
— Ничего, проведем собрание в понедельник. Уговорим товарища Копосова погостить у нас… Задумал переселяться — не откладывай.
В субботу в сопровождении нескольких алтайцев Охлупнев выехал в «Искру», чтобы не торопясь разобрать крышу и все приготовить к перевозке. На половине дороги он встретился с Копосовым. Секретарь аймачного комитета партии, узнав о перемене, строго заметил:
— Не дело, товарищи. Не дело. — И принялся втолковывать: — Вы посмотрите, что получается: завтра народ соберется твое новоселье праздновать. На правах колхозника и Утишка может прийти. И, как говорится, всю обедню испортит.
— Понятно, все от моей оплошки. — Миликей Никандрович хлопнул правой рукой по коленке. — Надо было, гром его расшиби, Утишку раньше выгнать!
Потянув за повод, он повернул коня.
— Нет, ты, поезжай своей дорогой, — сказал Копосов, там уже тебя ждут, а товарищи вернутся со мной. Собрание проведем сегодня.
Охлупнев ехал, опустив голову.
«Давно бы надо с этого волка сдернуть овечью шкуру. Прохлопали. А теперь стыдно Федору Семеновичу в глаза смотреть», — огорченно думал он.