— Снимать надо. Чегедек — худо. Платье носи.
— Где взять платье? Нет платья.
— Моя сестра пошьет.
На жену Сенюша Макрида Ивановна набросилась:
— Это что? Опять старое пугало на себя напялила? В Доме алтайки училась, а домой приехала — снова нарядилась в чегедек. Как тебе не стыдно!
— Снимала — смеяться стали, — объяснила Курбаева, покраснев.
Но вскоре алтайки стали раздражать Макриду Ивановну тем, что ни на шаг не отходили от нее, и она начала притворяться, что не слышит их, а иногда просто показывала на двери и просила не мешать.
Женщины спускались с крыльца и на полянке садились в кружок. Закончив неотложную работу, Макрида Ивановна подходила к ним, садилась на землю, неловко подгибая ноги, и начинала беседу об уходе за детьми. Она уже всех знала по имени, и это расположило женщин к ней. Постепенно установились добрые, доверчивые отношения, и алтайки все реже и реже стали заходить в ясли. Только одну алтайку она не любила. Это была Чаных. Неприязненные отношения возникли в первый день, когда та, втолкнув своих детей в комнату, ехидно попросила Яманай:
— Ты вот об этом, о маленьком, заботься больше всех: он на Ярманку походит, родной сын его.
Второй раз Чаных, пьяно пошатываясь, пришла с заплаканным лицом. От нее пахло аракой и дымом. Седые волосы выбились из-под шапки и лежали на лбу, словно обрывки арканов.
— А-а, ты не плачешь! — бросилась она к Яманай, грозя ей кулаками. — Ты ждешь его!
Не успев выскочить из комнаты, Яманай спряталась за одну из детских кроваток. Чаных со сжатыми кулаками шла к ней, но, наступив на полы своего чегедека, упала на пустую кроватку, и сосновые перильца затрещали. Во всех углах заплакали испуганные дети.
Чаных приподняла голову.
— Тьфу тебе! Тьфу! Ты тоже заревешь по-моему, когда узнаешь, что говорят про него. Женился он в городе. Не веришь? А вот говорят люди. Меня забыл. И на тебя наплевал. — Она перевалилась через кроватку и схватила Яманай за белый халат. — Ты, говорят, писать научилась. Напиши ему: сын домой зовет.
Яманай оттолкнула Чаных и хотела уйти, но та загородила выход. Макрида Ивановна, вбежав в комнату, всплеснула руками.
— Вот наказанье-то! Опять бабочку расслезила. — Она схватила Чаных за лохмотья чегедека и вытащила на крыльцо, слегка толкнув ее, подперла бока кулаками и крикнула: — Чтоб я тебя пьяной здесь никогда не видела!
Вечером сестра спросила:
— Что это опять у вас в яслях шум стрясся?
Макрида Ивановна, погрозив пальцем, шепнула ей:
— Не поминай, не береди Яманайке душу.
Долгие весенние дни пролетали незаметно. Многое еще нужно было сделать, но, оглядываясь на горы, Борлай видел, что леса уже были зажжены упавшим в них солнцем. Он хлопал руками по бедрам и говорил о недоделках, о неотложном. Пора ехать на курсы. Но на исходе каждого дня он успокаивал себя: «Поеду послезавтра. Надо ребятам помочь».
Миликей раза три настойчиво советовал:
— Поезжай ты, поезжай. Мы одни управимся.
— Не могу я, когда в колхозе столько работы, — говорил Борлай. — Заботу на сердце носить — плохо учиться… Ясли строить начнем, тогда поеду.
Он обещал Макриде Ивановне, что постройка дома для яслей начнется раньше, чем он уедет, и не хотел быть обманщиком. Тем временем пришло письмо от Суртаева. Филипп Иванович писал:
«Ты отстал от товарищей по учебе. Приезжай скорее — и прямо ко мне. Я тебе помогу догнать. Но в дальнейшем не будь таким недисциплинированным».
Борлай взял с собой Тохну.
— Посмотришь, какой город, с комсомольцами городскими познакомишься. Моего коня обратно уведешь.
По пути подъехал к яслям. Макрида Ивановна только что умыла Чечек и одевала в новое платьице. Она схватила девочку и прижала к груди, целуя:
— Ух, да какая ты миленькая! Глазки — как спелые смородинки.
Борлай постучал плеткой в окно.
Макрида Ивановна поспешно оглянулась и, увидев Токушева, на мгновение опустила глаза, — малиновый платок теперь казался бледнее ее лица.
— Все-таки уезжаешь? Бросаешь нас? А ясли как? Или об детишках не желаешь позаботиться?
— Ясли будет делать Миликей… Письмо пришло. Вот… Надо учиться.
Борлай махнул рукой в сторону тракта, куда лежал его путь.
Чечек прыгнула на подоконник. Отец взял ее к себе на седло и поцеловал в щечку, как только что целовала Макрида Ивановна. Ему показалось, что кожа девочки еще была теплой от губ русской женщины.
Девочка грустно посмотрела в отцовские глаза.
— Ну, расти здоровая, крепкая… как лесной цветок на хорошей земле, — тихо проговорил отец и посадил дочь на подоконник.
— А сыну-то обидно, — заметила Макрида Ивановна, поднося Анчи к окну. — Сын-то уже учится говорить.
Борлаю было так жаль оставлять детей, что сердце сжалось от боли, и он понукнул коня.
— Дьакши болзын! — крикнул на прощанье и по-русски повторил: — До свидания!
— До скорого, — ответила Макрида Ивановна и показала мальчику, как надо помахать отцу рукой.
К детям Токушевых Яманай относилась заботливее, чем к остальным. Затевая детский ойын, она всегда ставила Чечек рядом с собой.
С глубокой благодарностью вспоминала Борлая. Он первый понял ее и заговорил с ней сочувственно, как с близкой родственницей, человеческое достоинство которой втоптали в грязь. В городе он увидит своего младшего брата и расскажет ему, какой стала Яманай.
По вечерам она долго смотрела на задумчивую луну… Макрида Ивановна оттаскивала ее от окна.
— Иди-ко, бабочка, ложись спать, — советовала она. — Не пяль глаза на луну понапрасну.
Яманай покорно шла за ней и ложилась на топчан, поджимая ноги.
— Отвыкай, отвыкай по-собачьи спать. Вредно так-то: животу стеснение. Вытянись. Здесь не у костра, — ворчала Макрида Ивановна.
Сама ложилась рядом с ней и рассказывала интересные «побывальщинки», пока алтайка не засыпала.
«Беда мне с бабочкой! Места знакомые память ворошат и грудь от тоски болит. В тихие вечера сердце сердцу весточку бросает», — думала Макрида Ивановна, укрываясь стеганым одеялом.
Через два дня после приезда в город Борлай пошел в гости к младшему брату. Ярманка жил в маленькой избушке на берегу реки. Во дворе, заросшем подорожником и гусиной лапкой, стояли заседланные кони. Ямщики вьючили войлочную юрту.
В комнате лежали переметные сумы. Низкорослая смуглолицая девушка с узкими глазами укладывала сухари, хлеб, бумагу Комсомольский костюм на ней был перехвачен широким ремнем; с правой стороны — полевая сумка, с левой — футляр бинокля.
— Куда едете? — спросил Борлай.
— Юрта-передвижка.
— Далеко кочуете?
— В Усть-Канский аймак.
— А ты откуда? Ты не алтайка?
— Якутка, — ответила девушка, продолжая укладывать вещи. — Сейчас из Москвы. На практику.
Вошел Ярманка, тоже в комсомольском костюме с ремнями и в сапогах.
— Брат! Здравствуй! — воскликнул он, долго жал руку Борлаю. — Давно не видались. Жаль, что я уезжаю сейчас. С юртой-передвижкой командируют. С нами едут врач, киномеханик, лектор.
Рассказывая о колхозе, Борлай упомянул о яслях.
— У вас ясли есть? — переспросила якутка и повернулась к Ярманке. — Туда бы нам поехать.
— Нам утвержден другой маршрут, — сказал Ярманка и продолжал расспрашивать брата: — А кто в яслях работает?
— Макрида Ивановна. Знаешь, которую я помогал из реки вытаскивать? И… Яманай.
— Яманай?! Вот хорошо!
…За два дня перед этим Кес Одорова, прочитав свежую газету, передала Ярманке и посоветовала:
— Прочитайте обязательно. Очень интересная статья. Пригодится нам для агитационной работы.
Он взглянул на третью страницу, где была помещена большая статья Климова о классовой борьбе в Каракольской долине. Статья начиналась кратким описанием свадьбы Анытпаса Чичапова. Когда Ярманка увидел знакомое ими девушки, лицо его покрылось красными пятнами.