Как же быть? Где найти слова?
Борлай вздыхал, смущенно проводил рукой по раскаленному лицу. На лбу и щеках выступил пот… Писать такие письма казалось тяжелее самой тяжелой работы.
Так он и не написал больше ни строчки. Ни одним словом не обмолвился о Макриде. И быстро-быстро зашил конверт сухой косульей жилой.
Потом, чуточку успокоившись, взял новый лист бумаги и решил написать письмо младшему брату. Ведь Ярманка скоро закончит свое учение. Пусть приезжает работать в родную долину. Пусть знает, что все ждут его. Все.
«И про Яманай напишу ему, — улыбнулся Борлай, заранее радуясь тому, что судьба брата может повернуться к лучшему. — Обязательно напишу. Живет она одна. К Анытпасу не вернется. Слышать не может о постылом. И стала она совсем другой, — даже узнать трудно. Первая партийка в нашей долине!»
Дверь распахнулась. В избу вошла Макрида Ивановна. На ее плечи была накинута шуба, запорошенная снегом.
— Это ты под окном стояла? — спросил Борлай. — Снег поскрипывал.
— Я на тебя смотрела… Схватил ружье — и на улицу! Смелый! А я пришла поговорить с тобой… Знаешь, в одиночку жить — сердце зябнет…
Макрида Ивановна смущенно замолчала.
Борлай счастливо улыбнулся и взял ее за руку…
Охлупнев проснулся рано и вышел во двор.
«Сегодня долго спит наш председатель. Хорошо. Пусть отдохнет».
На рассвете пошел навестить друга.
Макрида Ивановна разжигала русскую печь. Миликей остановился посреди избы и шутливо протирал глаза.
— Где же я очутился? Шел к Борлаю, а попал к свояченице. Эко диво стряслось!
Снял кожаные рукавицы и громко хлопнул ими.
Лицо Макриды стало малиновым, в уголках губ заплескалась стыдливая улыбка.
— Когда свадьбу играть, песни петь? — спросил Миликей, садясь на лавку против печки. — У тебя, Макриша, сегодня блины?
— Перестань зубы мыть.
— Как? Неужели я ошибся?
— Пришла мужику хлеб испечь.
— А-а! Из пустой квашни. Вот она. Не растворено, не замешено, — звенел Миликей, разглаживая усы. — Ну, на твоей свадебке я маленько гульну. А где же он, законный-то твой?
Макрида Ивановна вдруг повернулась спиной к печке, прижала к груди свои дрожащие сцепленные руки, и глаза ее загорелись.
— За детишками побежал!
И подумала: «У меня теперь свой, законный!»
— Сразу и за ребятишками?
— Сердцу легче, когда в избе маленькие: настоящим жильем пахнет.
— Ну что ж. Хорошо надумали, — сказал Миликей.
Макрида повернулась лицом к печи.
— Ой, батюшки, дрова-то погасли!
— Я испугался: светает, а у председателя огня нет. Не захворал ли? — думаю. Он рано вставал. Лампу засветит и читает, читает, гром его расшиби. До седьмого пота читает. Ты его одергивай малость.
— Пусть читает… а я буду слушать…
— Так ведь голова-то не каменная — заболеть может. Я его два раза останавливать принимался, а он мне: «Утром читать, говорит, хорошо — в голове, как в кладовке, все по полочкам разложишь».
Вошел сам хозяин. Сына, одетого в овчинную шубу, нес на руках. За ним Муйна вела Чечек.
Макрида Ивановна, всплеснув руками, кинулась навстречу Борлаю, выхватила у него ребенка и подбросила до потолка.
— Вот какой ты у меня вырастешь! Высокий да умный!
На лету поймала испугавшегося Анчи и прижала к груди.
— Не бойся, пташечка маленькая!
Сняла с ребенка шубку и посадила его на шесток.
— Погрейся тут. Мы с тобой умоемся. Рубашку новую сошьем.
Она схватила Чечек и, целуя в щечки, усадила ее на табуретку против печи. Девочка заплакала.
— Не надо, деточка, кукситься, я тебе буду мамой, — уговаривала Макрида, сняла с нее шапку и погладила голову. — Мы гребеночку тебе купим, хорошенькую… Куклу сошьем!
Охлупнев пожал Борлаю руку:
— С женушкой тебя да со ласковой! Скоро свадебку играть, песни петь? — Он повернулся к Макриде Ивановне: — Запомни, я буду посаженным отцом…
— Ладно. Только пособи мой дом сюда перевезти.
— А эту избу кому?
Борлай и Макрида Ивановна ответили вместе:
— Чаных будет жить здесь.
Вечером у скотного двора появился Бабинас Содонов. Борлай пригласил его:
— Заходи, полюбуйся на скот! — и повернулся к Людмиле Владимировне, которая рассказывала членам правления, как сделать во дворе вытяжные трубы.
Бабинас вошел во двор.
— Погляжу, как скот в тепле живет, — сказал он. — Старухи говорили, что коровы начнут кашлять.
— Глупостей много болтали. Пугали народ. «Алтайцам в избах жить нельзя — умрут». — Сенюш посмотрел Бабинасу в глаза: — Ты помнишь это?
— А зачем худое вспоминать? Вспоминать надо хорошее. А больше думать о том, что сегодня делается.
— В этом ты прав.
— Вот я и приехал поговорить, — оживился Содонов. — Ты, партийный человек, погляди, что делается в урочищах. От коровьего стона небо дрожит. Режут. Меня спрашивают: «Ты с коммунистами или с нами?»
— Кто спрашивает?
— Да многие… богатые. Пробуют распоряжаться: «Если с нами, то коров режь». А у меня рука не поднимается зря скотину губить. Зашел я сейчас к вам, — продолжал Содонов, — сердце радуется! Коров-то сколько!
— Хо! — не удержался Борлай. — А сколько у нас будет через три года! Тысячи!
Содонов гладил коров, заглядывал в кормушки.
Так они прошли половину двора.
Людмила Владимировна остановилась возле пестрой комолой коровы и, положив руку на ее спину, объявила:
— Это корова старая, давно приучена к подсосному доению. Сейчас ее будем доить по-новому, без теленка.
Борлай подошел к Бабинасу:
— Видишь, как мы живем? Хорошо?
Содонов посмотрел на Людмилу Владимировну, пытавшуюся подоить корову.
Корова лягалась, зло вращала круглыми глазами и тревожно мычала, словно теленка звала, но теленок не появлялся, и сосцы ее напоминали пустые мешочки.
— Вон, посмотри: сколько ученая баба вымя ни трясет, а корова молока ей не даст, теленка просит, — так привыкла. У старого человека тоже много старых привычек, — сказал Бабинас.
Людмила Владимировна взглянула на Миликея Никандровича, и он тотчас же поставил перед коровой ведро теплого пойла. Комолуха на секунду уткнула голову в пойло, потом облизала губы. Понравилось. Стала пить быстро и жадно.
Женщина погладила вымя и потянула за сосок. От сильной струи зазвенело дно жестяного ведра.
— Смотри, доит! — воскликнул Сенюш, подтолкнув Бабинаса.
— Мы с Миликеем Никандровичем в три дня ее приучили, — сообщила Людмила Владимировна.
Из ближних избушек прибежали алтайки, смотрели на дойку и хлопали руками:
— Ишь как раздобрила корову!
— Умная женщина! Не зря ее учили.
Подоив Комолуху, Людмила Владимировна пошла записывать удои. Она просила доярок молоко от каждой коровы выливать отдельно в молокомер.
Борлай с Бабинасом вышли со скотного двора. Над долиной плыла луна в радужном ореоле. Дым над избами подымался столбами.
— Морозы начинаются, — заметил Токушев.
— У кого избушки, тем хорошо, — отозвался Содонов.
— Строй себе избушку, — посоветовал Борлай.
Содонов понял это как приглашение вернуться в колхоз и, повеселев, сказал:
— Сначала аил перевезу. — И, не откладывая дела, спросил: — Где аилы ставят те… которые сейчас к вам приходят?
— Новые колхозники? Они сначала заявления пишут. Тебе хорошо: сын — колхозник, грамотный — напишет.
В доме Охлупневых было тесно и чадно. Старухи в истрепанных чегедеках и засаленных шапках сушили на железной печке листовой табак, набивали им большие трубки и не торопясь курили.
Женщины помоложе сидели на лавках и табуретках, пришивали к новым рубашкам и платьям пуговицы, обметывали петли.
Маланья Ивановна подходила то к одной, то к другой, смотрела работу, а иногда брала иголку и показывала:
— Вот так обшивай.
Муйна, скинув шубу, на большом столе гладила утюгом суконные брюки.
Маланья Ивановна беспокойно посматривала на нее, а когда слегка запахло шерстью, посоветовала еще раз спрыснуть водой.