— А-а, байский дружок! — обрадовался Борлай. — Давно тебя искали. А где сам Сапог?
Говорухин бородой показал в сторону кедрача:
— Туда… ушел.
Борлай повернулся к лесу, скомандовав, чтобы все отделение следовало за ним.
В лесу лыжи легко скользили по глубокому снегу. Вскоре лыжники напали на след.
— Нажимай! — шепотом командовал Токушев.
Тонкая снежная корка не выдерживала человека. Сапог проваливался по пояс.
— Гоним, как лося по насту, — заметил один из бойцов.
Возле следа лежали рукавицы. Немного дальше была брошена шапка.
— А вон и шуба зайсанская.
— Как бы он хитрую петлю не сделал.
Алтайцы — охотники, таежные следопыты, отличные лыжники — спускались по склону горы. Шубы на них заиндевели, от воротников струился пар.
— Вон он!
Раздалось два выстрела.
Выронив винтовку, Сапог прыгнул за густохвойный кедр. Плотным строем наступали алтайцы.
— Сдавайся! — крикнул Борлай.
Сапог стоял за деревом, распухшие губы искусал до крови, левая рука беспомощно повисла.
Увидев Токушева, он с ножом бросился на него, но впереди Борлая лыжники сомкнули штыки…
В Каракольскую долину спустились табуны Сапога Тыдыкова. По бокам их ехали всадники. Один из молодых пастухов вел на поводу заседланного коня, на котором сидел Ногон. Руки старика были скручены арканом и притянуты к передней луке седла. Винтовку, с которой Ногон не расставался с того дня, когда Сапог поручил ему угнать табуны за хребет, вез молодой пастух. Старик проклинал своих давнишних приятелей:
— Ядовитые болезни изломают ваши кости… Кровь ваша, грабители проклятые, свернется, сердца лопнут, как пузыри.
— Мы никогда не грабили, — сказал старый пастух, ровесник Ногона. — А вот Сапог — грабитель. Он с нами не рассчитался. Мы свое берем.
— Кто Большого Человека так зовет, у того язык сделается каменным, глаза оловянными, — ворчал старик.
Парень громко захохотал:
— Поездим теперь на байских лошадях, как на своих!
Табуны подошли к сельсовету. Молодой пастух сказал Байрыму, выбежавшему на крыльцо:
— Вот, пригнали коней… Принимай, товарищ Токушев.
— Мы бы давно пригнали, да Ногон не позволял, — вмешался второй пастух. — Едва его обезоружили.
Лошадей пересчитали, назначили табунщиков. Ногона два дня продержали в сельсовете, а потом спросили:
— Куда, старик, пойдешь?
— К хозяину своему, к Большому Человеку. Жаловаться на вас.
— Эх ты, верная собака… Тебе бы только байские ноги лизать, — сказал Байрым, покачав головой, и добавил: — Кончилась поганая жизнь твоего хозяина.
Жаркое солнце подымалось высоко в небо. В полдень снега на нижних склонах гор становились мягкими, ноздреватыми, веселые ручьи начинали свое задорное щебетанье. Зеленые лужайки покрывались подснежниками. На крутых южных склонах расцветали кусты маральника. Горы одевались в зеленые платья с малиновыми оборками.
Короткие летели ночи: на вершинах гор дежурили зори.
Колхозники ложились спать перед рассветом, когда дыхание снежных вершин касалось долины и сковывало верхнюю корку земли. В тихий рассветный час сон был особенно сладок.
Однажды в этот час в избушку Борлая Токушева влетел Анытпас Чичанов, щеголявший все в той же шелковой шубе Сапога.
— Товарищ Токушев!.. Вставай, товарищ Токушев! — кричал он, захлебываясь радостью.
— А?.. Что случилось?.. — Борлай вскочил, протирая глаза.
— Я серебро нашел! Много-много! Мешков десять!
— Сапогово?
— Ие! Три месяца искал… И только сегодня нашел! В пещере… Я за Ногоном незаметно следил. Увидел, что старик по ночам крадучись к той горе бегал. Я с вечера за камни лег. Ночь в долину пала. А в небе луна большая — светло. Смотрю, старик ползет. Я — за ним. Пещера камнем заложена так, что ее и не заметишь…
— Ну, пойдем, — сказал Борлай. — Разбуди Аргачи и Сенюша. Я иду коня седлать.
Через горы переливался утренний свет. Алтайки в белых передниках, гремя оцинкованными ведрами, шли доить коров.
По дороге к Караколу Чичанов нагнал старшего Токушева, поехали рядом.
— Теперь меня в колхоз примете? — робко спросил он, едва сдерживая волнение.
— Можем принять. Если ты эту байскую шубу сдашь учителю.
— Так я же работал на Сапога.
— И схватил его шубу, как грабитель. Не стыдно ходить в такой? Плечи не жжет?
— Но я…
— Даже разговаривать не буду, пока не сдашь.
— Зачем учителю такая шуба?
— Спектакли играть. Вот зачем.
— Ладно, отдам, — согласился Анытпас. — И работать в колхозе буду лучше всех.
— Желающих к нам много: едва успеваем заявления рассматривать, — сказал Борлай. — Увидели, что у колхоза большие табуны, стада…
Анытпас взглянул на гору, к которой они подъезжали, и крикнул:
— Вон, смотрите, Ногон таскает! Перепрятывать принялся.
Старик, согнувшийся под тяжестью большого мешка, бежал к ложбинке, где дружной толпой стояли кедры.
Колхозники понукнули коней и через несколько секунд преградили старику путь к лесу.
— Положи!
Ногон вздрогнул и уронил мешок на каменную плиту, кожа лопнула, серебряные полтинники, звеня, посыпались под гранитную скалу.
— За последним приехали? — закричал старик. Увидев Анытпаса, набросился на него: — Ты их привел? Предатель! Большой Человек тебе первому голову оторвет.
— Да он давно сгнил, — усмехнулся Чичанов.
— Врут! Большого Человека нельзя убить, — хрипло выкрикнул Ногон, — он может умереть только смертью, посланной добрым Ульгенем, и только тогда, когда вместо него родится другой.
Колхозники спешились и пошли к пещере. Старик бросился за ними, дрожащей рукой нащупывая нож.
Прежде чем он успел выхватить его, Сенюш оторвал ножны от его опояски и сунул себе за пазуху.
Черное поле росло и подвигалось к поскотине. Половину урочища «Солнопек» успели вспахать в апреле. В начале пахоты холодные ночи часто возвращались в долину, и к утру сырая земля замерзала. Пахари выезжали в полдень и работали без отдыха, пока не садилось солнце. В сумерки они обедали, потом меняли лошадей и снова выезжали в поле подымать вековую целину. Над ними висело звездное небо, и любопытная луна ходила следом.
Каждую ночь Тохна запевал песню, которую сложил во время первой пахоты:
Комсомольцы подхватывали:
Луна уставала ходить за молодыми пахарями и клонилась к лесу, на покой. Под ножами плугов трещала стылая земля.
— Выпрягайте! — кричал Миликей Никандрович.
Тохна обыкновенно отзывался первым:
— Еще маленько. По две борозды. Утром земля долго не оттает.
— Ночь утру не указчица: солнце-то еще выше поднимется, и землица оттает раньше, — отвечал Охлупнев и тут же соглашался: — Ну ладно, пропашите еще по две борозды, что ли, работяги неуемные.
— Слово комсомолу давал: посеять раньше всех.
— Слово надо оправдывать. И мы с вами оправдаем, ясны горы, оправдаем!
В конце долины, возле дороги, плотники строили дома, склады и мастерские МТС. Оттуда пришел в колхоз первый трактор.
Его встречали всем поселком.
Черепухин, приехавший посмотреть на работу алтайского колхоза, говорил с Охлупневым:
— Дождались подмоги!.. У нас один такой уже целину поднимает!
— Силен! Силен! — восхищался Миликей Никандрович.
Он спросил о жизни «Искры».
— Перешли на устав артели, — сообщил Евграф Герасимович. — Сам понимаешь, основная форма колхозного движения. И работа пошла глаже. Интересу у людей стало больше.
В долине стояли гранитные обелиски — «каменные бабы»: какие-то древние скотоводы держали на руках ягнят, протягивали людям пустые чаши. Еще недавно кочевники, как святыню, обрызгивали «каменных баб» аракой, освященной шаманами.