Но михмандр и воевода в два голоса снова стали говорить любезные слова, а потом склонились перед великим послом до земли.
— Мой повелитель, хан гилянский, ожидает тебя в Реште, — сказал михмандр, — чтобы сказать тебе золотое слово, прежде чем предстанешь ты пред светлые очи шахиншаха, солнца вселенной! Неизреченна мудрость моего повелителя, несчетна его казна, отважно воинство его доброе…
Емельянов еще в Москве, от Василия Щелкалова узнал о дурных умыслах гилянского хана против шаха Аббаса. Он сердито нахмурился и громко, на весь шатер, сказал:
— Где же это видано, чтобы посол прежде государя заходил к его слуге? Может, и мудр, и богат, и воинской ратью силен твой хан, но известно мне, что его шах-Аббасову величеству он не более как слуга со всей казной и всем воинством своим! За честь благодарствую, а гостевать, уволь, не смею!
— Горе мне! — воскликнул михмандр.
— Горе мне! — вслед за ним сказал воевода.
Дьяк встал, за ним поднялись подьячий и толмач.
— За то обещаю тебе, — дьяк зло поглядел на михмандра, — как приду в Казвин-город, в тот же час сообщу его шах-Аббасову величеству, что слуга его, хан гилянский, золотое слово сулил царскому послу прежде шаховых слов…
И с тем покинул шатер.
12
Наутро великое посольство уже ждали семь десятков одной масти красавцев коней, покрытых яркоцветными попонами, повозки, груженные посольской кладью и запряженные волами; на каждой повозке сидел погонщик, подобрав под себя ноги и зажав в руке длинное кнутовище.
Великому послу сам михмандр, смиренно склонясь, подвел коня. На гладкой черной шерсти коня, будто в темной воде, играл солнечный луч; шея круто изогнута; ноги крепкой и тонкой кости.
Михмандр кивнул конюху, стоявшему наготове. Тот взмахнул попоной, изловчился и мигом накрыл ею конскую спину. И словно бы на груду сокровищ упал невзначай солнечный луч — так заиграла шитая золотом попона, так засверкали на ней драгоценные камни.
Дьяк занес ногу в стремя, ладно вскочил в подвернутое конюхом седло, осенил себя крестом и тронул коня.
Посольский поезд двинулся по дороге, вздымая легкую пыль. Михмандр ехал по правую, толмач Свиридов по левую руку посла. Впереди поезда скакали стрельцы в новых малиновых кафтанах, держа в руках начищенные бердыши, горевшие на солнце, стоявшем посреди синего, как синька, персидского неба. По обеим сторонам дороги высились деревья в два обхвата, обвитые диким виноградом; на их кустах прыгали и кричали странными голосами разноцветные пичуги; словно отдыхающие верблюды, стояли, переливаясь радугой, невысокие горы.
— Далече ли отсюда турецкого султана земли? — обернувшись к михмандру, спросил дьяк.
— О-о! Далеко! Вон видишь дальние горы? Еще столько да еще много раз столько же. Десять коней загонишь, одиннадцатый ступит на султанову землю!
— Ишь, ты… Знать, много у султана коней, раз нет от него покоя земле шаховой.
— Много-то много, а только на нашу гилянскую землю отроду не ступали султановы кони.
— Не ступали, говоришь? — дьяк хмуро посмотрел на михмандра. — Так непременно ступят, если будет твой хан идти наперекор его шах-Аббасову величеству. Султану только того и надобно…
— О царский посланец, не говори так! — испуганно воскликнул михмандр. — Господин мой — преданнейший слуга шахиншаха, ковер у его подножия, дамасский кинжал в его руке, разящий врагов!
— Говоришь складно, — строго сказал дьяк, — вот и наводил бы на это своего господина. Один прут сломить — каждому под силу, а сложи прутья вместе — руки обломишь.
— О! — восторженно воскликнул михмандр и даже привстал на стременах. — Словно ты подслушал мудрое слово моего господина! Ибо так говорит господин мой, хан гилянский, покорный раб шахиншаха, солнца вселенной!
— Раб лукавый… — вставил дьяк.
— Верный раб! И молю тебя, царский посол, — михмандр склонил голову, — как предстанешь пред светлые очи шахиншаха, молви ему, солнцу вселенной: нет у него раба вернее господина моего, хана гилянского.
— Да уж всю правду скажу…
Ветер падал, жар прибывал, воздух, нагретый полуденным солнцем, зримо струился и переливался. Люди томились в теплых московских кафтанах, но ни один из них не отстегнул кафтанного кляпыша, не скинул шапки, хотя пот струился с лица и мешал зрению. И так же прямо неслись по дороге высокие стрелецкие бердыши, зажатые в крепких и верных руках.
— Ох, и пышет же, что из печи… — тихо и жалобно молвил Ивашка Хромов, скакавший в хвосте стрелецкого отряда, конь о конь с Кузьмой, впереди великого посла. — Вот уж когда на водицу променял бы красу девицу… — добавил он невесело, стирая с лица соленый пот.