— Терпи, — отозвался Кузьма. — Авось и привал недалече.
Дорога пошла пашнями. В рост человека стояла золотая пшеница, блистали под солнцем рисовые поля; а то, будто снег, на закате без краю-конца стелилась розовато-белая скатерть хлопка. Вдоль дороги мелькали небольшие деревеньки, два — три десятка изб чужого, нерусского, строя, плоские крыши были настланы дерном, на крышах вразвалку лежали детишки.
— Глянь, Ивашка, — сказал Кузьма, — кому жаркая печь, а кому красное солнышко!
На деревенских площадях по кругу ходили волы и лошади, молотя просо; бродили, тыкаясь мордами в лужи, громадные буйволы; гордо закинув маленькие головы, лежали косматые, грязные верблюды; около хижин, то взлетая, то садясь на землю, тосковали на привязи охотничьи соколы и орлы.
— И велика же земля божья, — раздумчиво проговорил Кузьма. — И всяк на той земле по-своему трудится, по-своему хлебушко ест…
А жар все прибывал. Белый раскаленный круг солнца, казалось, навсегда застрял над головами путников.
— Экая напасть! — проворчал Ивашка и, оглянувшись на скачущего позади великого посла, стал подбираться к верхнему кляпышу кафтана, отстегнул и повел рукой книзу, к следующему кляпышу.
— Ух ты, мать честная! — счастливо вздохнул он, когда встречным потоком воздуха охолодило ему шею и грудь.
— Эй, Ивашка! — Кузьма, осердясь, чуть подался плечом к Ивашке и в самое его ухо: — Не озоруй! Люди терпят, и ты терпи! Ишь, рассупонился, что мужик на печи! Ну же!..
Ивашка хмуро свел крылатые брови и стал нехотя вправлять кляпыши обратно в петли.
— Не дома, — добавил, смягчившись, Кузьма, — чужой-то глаз зорок, всякое лыко в строку ставит…
Путь шел зелеными кудрявыми виноградными полями. Но странное дело: не видать было на тех полях ни живой души, деревеньки казались пустыми, безлюдными, в домишках настежь были распахнуты двери, сиротливо глядели черные дыры окон. На улицах и площадях ни скотины, ни птицы, опустевшее, мертвое царство. И так на долгие, долгие версты.
Дьяк глядел, дивился, да и повернулся к толмачу:
— Спроси, Афанасий: что это значит?
Михмандр помолчал, помялся, словно бы думал соврать, да под взглядом строгих, пытливых Емельяновых глаз нехотя молвил:
— В прошлом году великий мор посетил сии места…
— А много ли от того мора народу померло?
— Не так, чтобы много. Стоит наше ханство в той же силе, что стояло от века…
— Сказывает, много, — перевел по-своему толмач хитрую речь михмандра.
Кузьма толкнул локтем Ивашку:
— Слышь, Ивашка? Вот тебе и божий рай! И тут народишко страждет и не по времени мрет… А злак-то виноградный тянется себе к солнышку, и некому ту веселую жатву пожать! Эхма!
Солнце пошло на закат, утомленные кони недовольно всхрапывали. Посольский поезд, миновав нескончаемые полевые просторы, втянулся в горную теснину, поросшую лесом.
Великий посол, заметив приветную полянку на берегу быстрой речки, сбегавшей с горы, приказал спешиться и заночевать.
— Нехорошее, злое место, — покачал головой михмандр, — к ночи ляжет туман, от того туману приходит человеку немочь.
— Ладно уж. — Великий посол соскочил с коня. — Чем пужать вздумал, туманом…
— Ой, царский посланец, застудишь людей, а мне за них ответ держать!
— Зажжем костры — не застудимся.
Накормив и напоив коней, люди набрали хворосту и веток, запалили костры, поели да и улеглись спать, кто на чем горазд. Только великий посол и ближние его люди почивали на мягких, верблюжьей шерсти, кошмах, припасенных михмандром.
Большая луна бродила по лагерю, покрывая мертвой жемчужной белизной лица спящих вповалку людей.
Великий посол проснулся еще до рассвета и строгим оком оглядел свой лагерь, в беспорядке раскинувшийся на сырой горной полянке, подернутой предутренним ядовитым туманом. Люди беспокойно ворочались во сне от налетевшей в несметном множестве мошкары, слышались стоны и вздохи; иные, пробудившись, били себя по рукам, по лицу и зло поругивались. Да и сам посол не успевал отгонять от себя мошкару, пока не изловчился выхватить из догоравшего костра головешку и не закрутил ею вокруг.
Месяц скрылся за высокой стеной гор, звезды поблекли, стало светло как днем. Дьяк широко зевнул, перекрестил рот и привычным движением пальцев расправил свалявшуюся за ночь бороду.
— Эй-эй, трубачи, труби поход!