Дьяк расправил плечи, презрительная улыбка появилась на его лице.
— Дурак он, твой хан!.. А тебе, пристав, стыдно было таить злое ханово дело! Шах-Аббасово величество — славный государь, большую силу дал он вашей персидской державе, укрепил ее и украсил. Или тебе родина не мать?
— Так я же открыл тебе…
— Открыл… под топором!
Толмач Афанасий, не сводивший с дьяка тревожных глаз, с тайной надеждой спросил его:
— Семен, ай Семен, никак притворялся ты хворым?
— Разве малость одну… — скорбно отозвался дьяк и, оборотясь назад, тихо позвал: — Ондрей!
Подьячий Ондрей Дубровский, скакавший за великим послом, дернул повод и ловко поставил коня между ним и толмачом.
— Я, Ондрей.
— Все слыхал?
— Все.
— Все, как есть?
— Все, как есть.
Дьяк помолчал, собираясь с силой:
— Не жить мне, Ондрей. Хотел я великое посольство справить, родной Руси послужить, да, видать, не судьба. Как придешь в Казвин-город, Ондрей, скажи шах-Аббасову величеству о кознях хана гилянского, да только пристава в обиду не давай, я в том клятву положил. Но посольского дела справлять не смей, не по чину оно тебе. Просись у шаха обратно в Москву, обскажи все правителю Годунову и привет мой последний дружку Щелкалову передай. Упомнишь?
— Упомню.
— Ну, быть по сему…
И дьяк привалился к конской гриве.
18
Среди ночи из шахского стольного города Казвина выехали на север два всадника. Один молодой, лет двадцати двух, другой вдвое старше. По внешнему виду они походили на небогатых торговцев — хозяина и приказчика, — скупающих по деревням рис или хлопок. Ехали быстро, в молчании, лишь изредка перебрасываясь короткими фразами.
— Где-то они теперь? — тихо, словно про себя, говорил молодой. — Только бы не разминуться с ними.
— Не разминемся. Путь один…
— А вдруг свернут куда? Расспрашивать-то не велено!
— Не свернут…
— Упустим — голову снимут.
— Аллах милостив…
Остановок нигде не делали, объезжая стороной города и селения. Питались взятым с собой запасом, жажду утоляли ключевой и речной водой. Спали, сойдя с коней, в открытом поле: час, другой, и снова в путь.
— Уж не Лангеруд ли? — тревожно спросил молодой на рассвете пятого дня.
— Лангеруд, — подтвердил старший, пристально вглядевшись в башню минарета[8], чуть маячившую на горизонте.
— Тут, что ли, сойдем?
— Нет. — Старший помолчал, осматриваясь. — Вон там, за рощей, у оврага.
Когда спешились, старший осторожно повел своего коня по крутому склону оврага. Младший последовал за ним. На дне оврага остановились. Старший достал из-за пазухи длинный кинжал и рассчитанным, быстрым движением — словно блеснула молния — вонзил его под горло коню, ловко увернувшись от хлынувшей струей крови. Конь всхрапнул, шатнулся и тяжело рухнул на землю. Почти одновременно проделал то же со своим конем и младший спутник.
— Может, не станем закапывать? Шакалы и без нас дочиста уберут…
— Дурья башка!
И старший принялся небольшой лопаткой вскапывать сухую, неподатливую землю. Младшему ничего не оставалось, как последовать его примеру. Работали до поздних сумерек, и все время носились над оврагом черные стаи ворон.
Ранним утром, чуть забрезжил свет над оврагом, оттуда выбрались двое нищих, одетых в жалкое тряпье, с грязными, запыленными лицами и гноящимися глазами. Одному было года двадцать два, другому вдвое больше, он был хром и опирался на палку. Они миновали рощу, вышли на дорогу и зашагали к городу Лангеруду.
— Будем ждать их в Лангеруде или двинемся дальше? — спросил младший.
— Поглядим, послушаем, тогда и решим…
Высокий лангерудский минарет был уже виден путникам в узком обводе галереи, с высоты которой муэдзин славил сейчас аллаха и созывал правоверных в мечеть. Нищие стали на колени, обратили лицо к востоку и сотворили положенные молитвы.
В Лангеруде они разошлись и разными улицами направились на майдан — торговую площадь, прося по пути подаяние. На майдане пробыли долго, то с протянутой рукой заходя в лавки, то мешаясь на площади с толпой продавцов и покупателей, то якшаясь со своей братией — нищим народом. К ночи они снова сошлись в кромешной тьме, на глухой улочке.
— Ну что? — спросил старший.
— Через три дня ожидают тут, в Лангеруде.
— Кто сказал?
— Писарь самого даруги[9].
— Кому сказал?
— При мне сказал купцу Карчихаю, в шелковом ряду. Даруга, говорит, приказал встречу готовить…