— От огненной немочи?
— Да, господин. Огненная немочь преследует по пятам и бьет насмерть одного за другим! Я в одежде нищего ходил среди них, когда они остановились между Лахиджаном и Дилеманом, чтобы схоронить посла и других своих мертвецов. Они походили на стадо, из которого волки вырвали пастуха и самых жирных овец, а теперь принялись за остальных. Я повсюду слышал стоны умирающих. Я видел человека, который остался вместо посла, и прочел смерть на его лице. Я видел его переводчика и говорю тебе, господин: и его стережет смерть! Я сам перенес в молодые годы огненную немочь, она сгубила почти всю мою родню, и верь мне: едва ли горстка посольских людей дойдет до Казвина!
— Хорошо, Талуб, — заключил Олпан-бек. — Отправляйся обратно в Лангеруд. Халиль не должен жить!.. — Олпан-бек в раздумье умолк. — Или нет, тебя могут узнать, пусть лучше едет Хасан…
— Господин! — умоляюще произнес воин.
— Передашь мои слова Хасану и скажешь, что́ надо делать. Ступай!
Воин склонился в поклоне и вышел. Тотчас же Олпан-бек позвал к себе своего любимого юзбаши, сотенного начальника:
— Джами, мне нужно, чтобы Талуб не увидел завтра восхода солнца.
— Завтра? — удивленно спросил юзбаши.
— Что ты не понимаешь, ослиная голова? — закричал Олпан-бек. — Ни завтра, ни послезавтра, никогда!
— Слушаю, господин.
Отпустив юзбаши, Олпан-бек велел подать коня и отправился к брату — казвинскому воеводе Мелкум-беку.
Когда Мелкум-бек узнал от Олпан-бека о неудаче их общего замысла, о судьбе Халиля и о том, что добрая половина московского посольства погибла в пути от огненной немочи, он сказал:
— Тем лучше для нас, брат: ведь даруга не может доказать, с какой целью был послан Халиль. А раз уж случилось, что московский посол и его спутники погибли, — я дам знать Стамбулу, что не без моей воли настигла их в дороге огненная немочь. Я сегодня же отправлю к султану гонца, который принесет ему весть о гибели царского посольства прежде, чем она коснется слуха Реджеб-аги. Хорошие вести бросают свет на того, кто их приносит. А ты знаешь, брат, как высоко ценит мои услуги султан…
— Да и мои… — хмуро добавил Олпан-бек.
— И твои, Олпан. Но ведь повелителю правоверных известно, что тобой руководит одна лишь корысть. А я — о, я гляжу далеко…
— Не слишком ли далеко, брат? — усмехнулся Олпан-бек.
— Пусть, Олпан, но за мной великая сила: Оттоманской Порте приводилось решать и не такие задачи… А как быть с Талубом, брат? Не слишком ли многое знает этот славный воин?
— Он сегодня умрет.
22
Подьячий и толмач держали меж собой совет и решили не следовать далее на Казвин, а проситься отсюда у шаха обратно в Москву. Они призвали Шахназара, и подьячий сказал ему:
— Снаряди, пристав, гонца в Казвин, и пусть тот гонец скажет от меня Мелкум-беку такую весть. Посланы-де мы к государю вашему для великого и доброго дела. Волей божьей великих послов не стало. А мы: я, подьячий, послан для письма, переводчик — для толмачества, а кречетники — ради птиц. И нам к шах-Аббасову величеству ехать незачем: дела за нами посольского нет никакого, грамот и поминков мы шаху Аббасу отдать не можем. Мы не послы, и нет среди нас такого, кто дерзнул бы на такое великое и тайное дело. А потому просим мы шах-Аббасово величество отпустить нас обратно на Гилян и тем же водным путем на Астрахань…
Опять помчался гонец в Казвин, и на девятый день возвратился назад с вестью от Мелкум-бека: требует шах посольских людей к себе, сколько бы их ни осталось в живых.
Что было делать? Ведь и дьяк перед кончиной наказал им идти на Казвин, только не справлять посольского дела, а проситься у шаха обратно в Москву. Так, видно, тому и быть.
Перед дальним путем подьячий и толмач пошли по лагерю посчитать людей, ободрить их добрым словом. Не насчитали и полусотни: более половины полегло в горячей, сухой персидской земле.
— А сколько еще, Ондрей, на Русь не вернется! — вздохнул толмач Свиридов. — Гляди-ка, как маются в смертной муке…
Толмач остановился возле кошмы, на которой в тихой муке, с желтым лицом, лежал в забытьи юный послушник Илья. Около него, печально склонясь и бережно держа его руку в своей, сидел на земле поп Никифор.
— Слышь, Ондрей, — лицо толмача скривилось, — мать свою кличет малец, а мать далеко-далече, о-ох!
— Не тревожь ты мне душу, Степан, — сухо отозвался подьячий и тронул за плечи Никифора. — Сам-то ты, поп, в силе? Обошла тебя немочь?