— А что, Кузьма, — вдруг усомнился и поп Никифор, — может, и верно, слишком круто мы повернули? Не кровная ли обида то шаху? Не послы же мы! Как подумаешь: я — черный попишко, ты — десятник стрелецкий, Петр — кречетник, Вахрамей — городовой дворянин, да еще великий дурак к тому! — Поп расхохотался. Заулыбались и остальные. — Так вот, говорю: кто мы такие, чтобы государю персидскому, шахову величеству, наперекор идти? Скажешь: наказ не позволяет целовать шахову ногу. Так ведь то послам, а не нам, убогим. Велика ли нам цена на святой-то Руси? Ломаный грош, да и тот с ржавчиной! А? Как скажешь, Кузьма?
Кузьма ответил не сразу. На его крупное, рябое лицо легла тень раздумья.
— Твоя правда, поп, — заговорил он. — На Руси нам и впрямь ржавый грош цена. Так ведь тут, на чужой-то земле, ты, Никифор, и не поп вовсе, а я не десятник, и Петр не кречетник. Тут мы от всей Руси посланные, за всю, значит, Русь ответ держим. И за бояр, и за дворян, и за стрельцов, и за христиан, и за самого государя-царя… Вот и посуди: можно ли нам у шаховой ноги быть? Это нам-то, всей Руси? Не-ет, пускай уж и цесарский, и турецкий, и веницейский послы шахову ногу целуют, а от нас, Руси, того не дождутся. И ты, поп, — глаза Кузьмы загорелись, — об этом и думать забудь. На казнь пойдем, а от слова своего не отступимся!
— Верно, Кузьма, — отозвался Петр Марков, кречетник. — Уж так верно! — Он удивленно развел руками: — Я и сам так думаю, а вот не сказывается у меня, в слове-то…
— Да разве я против что говорю? — огорчился поп. — В башку-то всякое лезет, вот иной раз и сболтнешь несуразицу. Да и то сказать, не приводилось мне, грешному, послом быть. В деле духовном многоопытен я, в питейном то ж, а вот в посольском — нечем похвалиться… — И поп сокрушенно покачал головой.
— Эх, Никифор! — Кузьма улыбнулся. — Не видать тебе райских палат, жариться тебе в адовом пекле! А ты что ж, Серега, свое слово не скажешь? Ты, почитай, всю землю прошел…
— Что говорить-то, Кузьма? Всю землю прошел, а крепче и разумней русского человека, вот тебе крест, не видал…
— Коли так, — вступил в разговор опять поп Никифор, — то и раскинем нашим русским умишком; если всем к шаху идти, куда же грамоты царские девать? На одного Кодю оставить боязно…
— С собой возьмем, — сказал Кузьма, — я в кафтан зашью, ты — в скуфейку. Так и будем до самой Москвы хоронить.
— Москва… — горько проговорил Ивашка. — Да быть ли еще нам в Москве-то? Сейчас там небось золотом деревья прихватило, журавли улетают — курлычут, и такая-то грусть на сердце… Эх!
— А у нас в Суздале в эту пору… — завел было Серега, но поп прервал его.
— Не бередите вы душу, окаянные! И без того тяжко… — И тут же заговорил о другом: — Скажи нам, Кузьма, что в тех больших грамотах посольских написано, если их и шаху давать не велено и нам самим смотреть не дозволено?
— Думаю, там подробно сказано, как царскую дружбу с шахом понимать следует. Есть там, верно, и договорная грамота о крепком союзе против общих недругов…
— Если так, — сказал Ивашка, — почему же эти грамоты шаху отдать нельзя?
— Мало ли что, — продолжал Кузьма. — Может, шах с чем не согласен будет или в чем усомнится. Вот и надо: где пояснить, где уступку сделать, а где и на своем настоять. А мы не послы, дозволенья на такие дела не имеем…
— А если бы имели, — спросил Ивашка Кузьму, — справились бы?
— А чего ж не справиться? — отозвался Кузьма.
— И я так думаю, — сказал Петр Марков. — Справились бы. — И тише добавил: — Куземка справился бы…
Кузьма прислушался:
— Никак Алихан идет?
И верно, на пороге палаты показалась высокая фигура пристава.
Войдя в палату, Алихан воскликнул:
— Я принес вам ответ шахиншаха, солнца вселенной!
— Скажи ему, пусть подождет, — велел Кузьма Сереге. — И поди, Вахрамеева кликни.
Через минуту Серега вернулся, ведя за собой заспанного Вахрамеева.
— Теперь говори, пристав!
И Алихан, хмурясь и глядя поверх посольских людей, медленно продолжал:
— Мелкум-бек передал шахиншаху ваши речи, и государь наш, шахово величество, указал: пусть будет так, как у вас на Москве ведется…
36
Ровно в полдень посольские люди были в палатах шаха. Впереди шли Кузьма, поп Никифор, Вахрамеев и Серега-толмач. А за ними несли кречетов кречетник Петр Марков и стрелец Ивашка.
Шах стоял под шелковым навесом, на коврах. По левую его сторону находился Мелкум-бек, по правую — Аллаверди-хан. В стороне от навеса притулился старый персиянин-переводчик — тот самый, что приходил на подворье с иноземными купцами; на этот раз он был одет чуть почище. Около стены вокруг навеса стояли юные персияне в одинаковых кафтанах.