Шах был невысокого роста, но дороден, лицом бел, борода крашена хной, глаза чуть навыкате. Одет был в тонкий, короткий зипунец, вправленный в штаны из золотой парчи и подпоясанный парчовым же кушаком. На голове шапка, серая, мерлушковая, подложенная лисой; на ногах желтые сафьяновые башмаки. А на Мелкум-беке и Аллаверди-хане платье такое же, что и на шахе.
Посольские люди перед навесом остановились и низко поклонились шаху.
Мелкум-бек от имени шаха, согласно обычаю, спросил Вахрамеева:
— Государь наш, шахово величество, спрашивает тебя: милует ли бог вашего государя-царя и великого князя Федора Ивановича?
Вахрамеев побелел от страха, не зная, что сказать в ответ. Хлопая глазами, глядел он на Мелкум-бека и наконец обернулся к Кузьме, словно прося о помощи.
А Кузьма уж, выступив на шаг вперед, свободно и легко, глядя шаху в глаза, строго по обычаю отвечал:
— Как мы поехали от великого государя нашего Федора Ивановича, самодержца всея Руси, и великий государь наш, его царское величество, на своих преславных и великих государствах российского царствия, дал бог, в добром здоровье!
Согнувшись в поясном поклоне, Кузьма стал обратно на место.
Когда старик переводчик перевел ответ Кузьмы, последний спросил Мелкума о шаховом здоровье. Мелкум ответил, глядя не на Кузьму, а на Вахрамеева. А затем опять обратился к Вахрамееву:
— Государев шурин Борис Федорович здоров ли?
И опять смолчал Вахрамеев. Шах недобро посмотрел на него и сказал что-то Мелкуму.
Кузьма снова ответил вместо Вахрамеева точно по наказу.
Шах подозвал к себе Кузьму и других посольских людей и возложил на них руку; а Вахрамеева, в богатом его платье, подозвал последним, уже после Ивашки.
— Кре-чет! — выговорил затем шах по-русски, и, улыбаясь, посмотрел на Кузьму.
Кузьма дал знак, и тотчас Петр Марков и Ивашка шагнули вперед, и Петр протянул шаху рукавку. Шах взял рукавку, положил себе на руку и принял одного за другим кречетов, двух белых и двух красных.
— Я знаю, — горько сказал шах, — что брат мой послал мне много кречетов, но они погибли в пути…
Полюбовавшись кречетами, шах пригласил посольских людей в обширную палату и вместе с ними поднялся по лестнице на помост, стоявший посреди палаты и устланный коврами. Шах уселся на ковер, а перед ним, на широкой скатерти, поставлены были для гостей всякие яства и напитки. Был тут миндаль, изюм, фисташки, вареный рис разного цвета, а в рис положены были вареные и жареные куры, утки, баранина и рыба.
Шах велел посольским людям сесть за скатерть, а по обе стороны от себя усадил Кузьму и Никифора. Перед шахом стояла большая русская фляга с русским вином, и шах потчевал тем вином гостей. Потом поднялся из-за стола, а когда вслед поднялись и посольские люди, то не дал им встать. А сам обратился к Кузьме:
— Мне донесли, что ваши люди, будучи тяжело больны, не сходили с коней и продолжали путь на Казвин. Верно ли это?
— Верно, — отвечал Кузьма.
— И будто даже умирающие, ухватившись за конскую гриву, держались в седле до привала? И случалось, что их мертвыми снимали на привале с коней? И будто сам великий посол, умирая, не пожелал остаться в Лангеруде и приказал нести себя дальше?
— Верно, — отвечал Кузьма. — Трудный был путь.
— Трудный? — шах обернулся к Мелкуму. — Слыхал? Вот какие верные люди у брата моего… Что? — вскричал он гневно, хотя Мелкум молчал, опустив свою большую голову. — Говори!
И Мелкум, не поднимая головы, сказал:
— У светоча мира, шахиншаха, тысячи тысяч верных слуг, готовых умереть по первому его слову…
— Знаю, язык без костей, — ворчливо произнес шах и опять обратился к Кузьме. — Скажи мне, кто ты у себя в стране? Какое место занимаешь среди царских слуг?
— Я простой воин в царском войске, — отвечал Кузьма. — Стрелецкий десятник.
— Скажи мне имя твое.
— Кузьма.
— А эти? — Шах обвел рукой всех сидящих за столом посольских людей. — Кто они такие?
Кузьма сказал о каждом.
— Так как же посмели вы, — неожиданно вскричал шах, снова приходя в гнев, — как посмели вы, последние люди в своей стране, не быть у моей, шаховой, ноги, когда самые знатные вельможи чужих земель за великую честь такое для себя почитают?
— Вот и я говорил им о том же, светоч мира, славнейший из славных! — вставил свое слово Мелкум.
Серега, запинаясь от страха, перевел слова шаха.