В особом ряду, растянувшемся на целую улицу, торговали черными людьми из Африки, бухарскими и юргенскими пленными, персиянами, по бедности своей продавшимися в рабство, европейцами, захваченными морскими разбойниками и вывезенными на испаганский базар. От зари до заката шел тут оживленный торг.
— Глянь-ка, Кузьма, жалость какая! — сказал Ивашка, остановись перед молодой женщиной с завязанными за спиной руками. У ног ее лежали двое малышей, лет девяти — десяти мальчик и девочка.
— Чего смотришь? — обратился к нему купец. — Бери, дешево продам, последний товар остался…
И вдруг случилось такое, от чего у Ивашки шевельнулись волосы на голове.
— Братец… — услышал он тихий голос, полный страстной мольбы. — Ро́дный…
— Куземка! — крикнул Ивашка. — Это же наша, русская жёнка! Да как тебя угораздило, голубка?
— Умыкнули нас татары с Рязанщины, годов тому пять…
Купец сердито крикнул что-то женщине на своем языке, привстал и хлестнул ее толстой веревкой.
— Ну, ты! — заорал на него Ивашка, взмахнув кулаком.
Кузьма перехватил Ивашкину руку.
— Брось, Ивашка, беду наживем, — сказал он сурово. — Думаешь, мне не тяжко на такое глядеть?
Ивашка и сам теперь знал, как надо вести себя посольскому человеку, да что было делать, если не мог сдержаться от гнева и жалости. Он еще раз оглянулся на несчастную жёнку, кивнул ей приветливо и, склонив кудрявую голову, пошел прочь из этого проклятого ряда.
— Сколько я такого горя повидал! — вздохнул Серега. — Особенно на Туретчине и по ту сторону моря. Да и на Персиде немало живет пленников русских.
41
На подворье посольских людей уже ожидали присланные из конюшни шаха арабские кони, крытые попонами алого бархата, с длинными шелковыми кистями, стелившимися по земле. Рядом с конями стояли конюхи в нарядной одежде, которые должны были вести коней по городу под уздцы.
Немного помедлив, чтобы явиться к шаху как раз в указанное время, посольские люди сели на коней и отправились во дворец.
У ворот Девлет-Хане их встретил человек и повел узким, длинным двором меж двух стен, вдоль которых через шаг стояли воины в высоких остроконечных шапках, украшенных пучками перьев. В самом конце двора оказался вход в просторный покой, устланный коврами.
Посреди покоя бил четырехугольный водомет, у стены под навесом, стоявшим на четырех резных столбах с позолотой, на шелковой подушке, поджав под себя ноги, сидел шах. На голове у шаха была белоснежная чалма с большим алмазом; поверх парчового кафтана висела пара черных соболей; на боку пристегнута сабля, сверкавшая золотом и драгоценными камнями. За навесом стояли полукругом двадцать юных слуг. А по сторонам шаха стояли два ближних человека. В одном из них посольские люди тотчас же признали знакомого им Аллаверди-хана, другой же был очень похож на Мелкум-бека.
«Никак Олпан?» — догадался Кузьма.
Подойдя к навесу, посольские люди сбросили шапки и поклонились шаху; он в ответ склонил голову и, глядя на Кузьму, приветливо улыбнулся. Аллаверди-хан подозвал к себе толмача и, как положено, спросил Кузьму о царском здоровье. Кузьма ответил, а затем и сам спросил о здоровье шаха. После этого посольские люди подошли к шаху, и он на каждого из них возложил руку.
Обряд был завершен. Аллаверди-хан подал знак слугам, и те быстро принесли и поставили возле посольских людей невысокие скамейки с подушками, на которые те уселись.
— Я рад тебя видеть, Кузьма, — заговорил ласково шах. — Но скажи мне, почему отказался ты выдать большие грамоты, посланные мне братом моим, белым царем?
— Мы поступили так, — отвечал Кузьма, — по завету великих послов, данному ими перед смертью, а также по наказу государя-царя. Эти тайные грамоты полномочны вручить тебе, шахово величество, лишь великие послы московские.
— Если так, — возмутился шах, — чего же пишет мне Мелкум о злой строптивости московских людей? И ты, Олпан, чего ради дерзко и злобно наговаривал мне на них? Скажи мне, Кузьма, уж не причинили ли вам в Казвине каких обид?
— Морили голодом и жаждой, шахово величество, грозили всеми казнями, чтобы вынудить нас нарушить государев наказ и завет великих послов московских. А только не в нашей обиде тут дело, мы сумели постоять за свою посольскую честь… — Кузьма побледнел от волнения и, подчеркивая каждое свое слово, добавил: — Хоть сними мою голову с плеч, шахово величество, а сдается мне, не для тебя твои люди старались о тех грамотах тайных.