И тут шах неожиданно для посольских людей сказал:
— Вот и я так думаю. Слова твои отвечают моим мыслям… — Он повернулся к Олпан-беку и спросил с каким-то угрожающим спокойствием: — А ты что скажешь об этом, Олпан? Ты сегодня только прибыл из Казвина — тебе ли о том не знать? Отвечай, разве приказывал я силой или угрозами требовать грамоты у московских людей, посланцев брата моего? Что же ты молчишь? Говори, я приказываю тебе!
— Не ставь в упрек верным рабам своим, о светоч мира, усердие не по разуму… — тихо ответил Олпан-бек.
Шах отвернулся от него и сказал с презрением:
— Ты, верно, думаешь, подлый раб, султанский угодник, что лангерудский даруга не нашел дороги ко мне? Уйди отсюда, и чтобы я не видел лица твоего и лживых глаз твоих!
Олпан, опустив голову, вышел из покоя.
— Они думают, я слепой! — Глаза шаха загорелись гневом. — Я истреблю всех этих иноземных наемников, готовых вонзить мне в спину кинжал!.. Аллаверди, друг мой, скажи, вернулся ли посланный человек из Гиляна? — И, видя, что Аллаверди замешкался, добавил: — Говори, у меня нет тайн от послов брата моего!
— Он вернулся, славнейший из славных, и привез дурные вести…
— Пошли в Гилян пять тысяч воинов, Аллаверди, и пусть они станут там на постой. Ты хочешь мне что-то сказать, Кузьма?
— Да, шахово величество. По наказу великого посла, дьяка Емельянова, доношу тебе: хан гилянский сносится с турком и умышляет против целости державы твоей…
— Откуда великому послу стало известно о том? — строго спросил шах.
— От пристава, которого хан гилянский дал ему в провожатые.
— Но как же понудил великий посол пристава открыть ему тайну его господина?
— Того не ведаю, шахово величество. А только перед смертью своей просил тебя великий посол простить пристава за его чистосердечье.
— Аллаверди, — приказал шах, — вызови тайно пристава в Испаган, узнай у него обо всем и награди по заслугам… А тебе, Кузьма, спасибо за все, — голос шаха стал ласков. — Я ли не знаю цену посольским словам и посулам! Ты же делом мне доказал, что государь твой истинно желает блага державе моей, в то время как другие стремятся привести ее в разорение…
Шах шепнул что-то мальчику, державшему над ним опахало. Тот вышел, а через несколько минут в покой вошли трое слуг, неся на вытянутых руках золотные кафтаны, в которые тут же и одели посольских людей.
— Ты мне очень мил, Кузьма, — продолжал шах. — И не будь ты слугой брата моего, я сам хотел бы иметь тебя ближним моим человеком. Скажи мне, чем могу я наградить тебя, какую милость тебе оказать?
То ли Кузьма вовсе отучился думать о собственном благе, то ли запамятовал в эту минуту, что он не боярин и не купец, а всего-навсего десятник стрелецкий, но только он сказал:
— Есть у меня великая просьба, шахово величество. Отпусти на Русь всех пленников русских, что не по своей воле в рабстве живут на персидской земле!
Шах помолчал, как бы раздумывая о просьбе Кузьмы. Кузьма же, решив, что шах почел за дерзость его просьбу, добавил:
— Тем, шахово величество, ты и государю-царю угодное сделаешь!
— Будь по-твоему, Кузьма. — Шах благосклонно улыбнулся и, обратясь к Аллаверди-хану, приказал: — Вели кликнуть клич: у кого на моей земле живут русские пленники, пусть немедля ведут их к воеводам. А воеводы пусть их за счет моей казны снарядят в дорогу, на Русь. А кто не подчинится моему повелению, да будет смертью казнен!..
Посольские люди без уговору встали и отвесили шаху поклон.
— Сделай еще милость, шахово величество, — сказал Кузьма. — Дай нам отпуск на Москву!
— Что ж, — отвечал шах, — побудьте несколько дней в Испагане, а там отправляйтесь с богом!
Обласканные шахом, покинули посольские люди Девлет-Хане. Вечером того же дня они были у шаха на пиру до поздней ночи. И шах жаловал их, на зависть прочим послам. А наутро они узнали от вожа: шах своими руками казнил Олпан-бека, отсек ему голову.
— Собаке собачья смерть! — заключил Кузьма. — Приспело, видать, время, выведет теперь шах на своей земле все вражеское семя…
— Ишь ты, какой молодец, шах-то, — заметил Серега. — Своей, значит, рукой наказал. Был у нас в давнее время на Суздале князь…
Еще не раз побывали посольские люди на шаховых пирах, пока не решил шах отпустить их в Казвин. На площади у Девлет-Хане шах, сидя на коне перед ратью, с которой отправлялся в поход, милостиво напутствовал их в присутствии других иноземных послов:
— Ни один посол не мог бы лучше выполнить волю государя своего, чем это сделали вы. Хотя смерть послов и задержала на время подписание договорной грамоты о любви и дружбе между мною и братом моим, Федором Ивановичем, но я твердо знаю теперь: в сердцах наших эта грамота уже начертана на вечные времена.