Здесь.
И написано «Sortie»[251], и идут не «розовые славянки», а напротив — бегут негры, хинди-руси, пхай, пхай! и куда бегут — понятно, по надобности, всем туда надо, куда и надпись, и стрелка…
— Давно ли, старичок? Ты чего, за пивом?
— Какое там, Алешенька!!! Гибну, сил нет, ги-ии-ибну!!! Где здесь писсуар, а, Хвост, а? Хвост?! Пипи, а?..
— Лажа, старичок… На Этуаль все закрыто, — доброжелательным, как всегда, ровным голосом сказал Алеша Хвостенко. — Мэрия бастует. Да зайди в любое кафе, закажи «кальву»[252]… пошли покажу…
— Да не дойду я! — И Генделев, несмотря на радость встречи с другом и коллегой, подпрыгнул на месте, завис, откланялся и — в воздухе огненную дорожку он оставлял и при свете — черт бы вас всех побрал, фарисеи и книжники, — дневном свете туннеля инфернального перехода метро «Сперанца». А вот сейчас: «караул» — грудным, страстным, не своим голосом сказало с утра примолкшее сознание.
«Караул!» — сдавался уже крикнуть по гештальт-подсказке Генделев, но: впереди замаячила Надежда, кафель — Верю! — кончился, стены — Люблю! — грубобетонны — переход, как видно, еще не окончательно декорировали, в виду — забрезжило голубенькое. Изнуренный поэт вылетел на волю, под чистое небо пустыря перестройки, на ходу уже теребя, а как же — ссука! — заедающий зиппер палевых своих шальвар.
Чурки-стройбатовцы копали траншею.
— Прошу прощения, — сказал Генделев, отстегивая подтяжки и пытаясь стянуть шальвары, — молнию заело.
Стройбатовцы поверх отвала благосклонно посмотрели на «крези энглизи»[253].
— Банку ты нам подаришь? За это? — спросил который поусатей.
— За что «за это»? — быстро начиная понимать по-арабски, промямлил Миша.
— За это, — кивнув на полуспущенные шальвары, ласково сказал который понебритей.
— Господа! — как-то непопулярно сегодня начал Генделев. — …Что-что…
…что-что, но поджелудочный, тошный вой заходящего на цель «кфира»[254] Ливанский Ветеран и Поэт Военной Темы отличал даже неважно чего от. А о хваленой нашей точности бомбометания знал не понаслышке. И сбежал — успел избежать насильственной смерти. Но сейчас шел к естественной гибели. Шагов его саженьи. Все. Абзац!
Абзац. Все, лучше умру, чем обоссусь. В центре родины. Честь дороже. Когда-нибудь надо умирать. Все поумерли. Писсаро. Все… Пикассо. Пуссен. Матисс. Дюма? — ссстарший. И Дюма-сссын. Сссковорода. Все приличные люди. Сссократ. Стоики. Сенека. Сцевола. Сссам Сссула… Эрго сссум… авэ, сссезарь… моритури те мекум… сссалютант… порте…
— …в порты?
— меа! омнеа меа!!..
— мекум? сик транзит!.. — мекум[255]?!
Генделев посмотрел на банку. Большую. Трехлитровую. Вместительную: Ciк?
Персонажи поумнее отвернулись. На напруженном затылке героя открылось лицо автора и прокуковало:
Конец пятой книги
и
первого тома
Том второй
Письма нерусского путешественника
Человек и (за) окон
Глава первая
Гость из солнечного Узбекистана[256]
Даже не знаю, чего, т. е. что, я больше люблю — то ли отъезжать из дома, своего Музея, где светло, но нечисто, в вазонах распускаются лилии, а в уголке сидит зареванная верная спутница одной моей жизни, напевая «миленький ты мой, возьми меня с собой» в предвкушении сладкого расставания, то ли возвращаться домой, где не светло, но чисто, в вазонах стоят лавр и бессмертники и вообще можно вволю понапевать. Сколько влезет… А капелла.
254
255