На дверке было выгравировано, тоже от великой начитанности, видимо: «Салон „Цирцея“».
Открылась заветная дверь.
В ней, полностью загораживая такую же следующую, стоял мальчик в тренировочном. То есть в спортивном виниловом костюме непосредственно на могучем неулыбчивом организме. В руках у него были нунчаки.
Качок медленно меня осмотрел — от штиблет до подбородка. (Ища болевые точки? У меня едва не открылись чакры.)
«Плохо дело, — решил я. — Непостриженным зароют. Как послушника».
Сильный человек посмотрел мне в глаза сильным взглядом. Я сразу вспомнил, что одним из приемов шотокан-карате (мне рассказывали) является болевой крик. И — единственным известным мне наверняка. Он якобы парализует и обезволивает партнера. Я приготовился обезволить партнера по спаррингу. Контактному, наверное, в перспективе. Нунчаками меня еще ни разу не били.
Он заглянул мне в глаза, до дна. «Житейская неурядица», — почему-то мысленно прокаркала мне формула из моего же некролога. Он меня ща и пострижет.
Здоровяк углядел на моем глазном дне все, что искал, покачал небольшой головенкой и задом отдавил еще одну блиндированную дверь.
Я, отдавая себе отчет, что это — безвозвратно, вошел.
Толчок его взгляда в спину внес меня в помещение.
В единственном кресле сидела, видимо, Цирцея.
На всякий случай я похолодел.
Глава четвертая
Цирцея
Я много взаимосоотносился с дамами.
И посвятил этому занятному занятию пару-другую сочинений самого поразительного свойства и в самых причудливых жанрах. От назидательных «Мемуаров бывшего бабника»[272] до абсолютно нецензурных (уже исходя из названия) «Посланий». Где-то в промежутке трепещет по ветру редкая моя любовная лирика, пылятся эпистолярные опыты, обрастают лишайниками апокрифа чужие — т. е. не от первого своего лица, чтоб не сказать — вообще поддельные (до, прямо хоть плачь! пастиши!) — дневники. Много о женщинах я не написал, причем в основном — хорошего (не написал хорошего я не только о женщинах). Теоретически говоря, точней рассуждая, к женщинам можно относиться хорошо, плохо, спустя рукава, с острым любопытством. Больше никак.
Ни в коем случае нельзя относиться к женщинам философски… Попробуйте — мало не покажется. Это не я говорю. Это говорит опыт всего человечества. Да что там! Вопиет опыт всего человечества, скулит и пытается приделать на место отгрызенную голову.
Так вот, в кресле сидела Цирцея, заклинательница мужчин, укротительница свиней, самый ненавистный мне лично тип женщины и ее красоты: типичная цирцея!
Цирцея выглядит так: пергидроль, пустенькие глазки, тоща, но в меру, вид постоянно принюхивающийся, деловито-похотлива. Но зато обязательно истерична. Мы с Одиссеем этот тип просто на дух не выносим.
Но многие, включая старпомов и пиратов, — предпочитают. Идеал краснофлотца. Красотка Шери. В неапольском порту, в общем. Тьфу.
Я ей, видимо, тоже не пришелся по душе. Цирцеи — они неприхотливы, но привередливы.
— Здрасьте, — сказал я.
Цирцеи носят розовенький халатик на голое, сильно на любителя тело слабо телесного цвета, слаксы и делают себе педикюр, не вставая с парикмахерского кресла. Цирцея медленно уступила мне место опедикюривания и вяло встала за спиной. Видом своим демонстрируя отвращение. Волглыми мертвыми руками она взяла меня за уши, брезгливо провела по шее, заглядывая в Зазеркалье и, не моргая, прозревая там бездны. Потом чуть придушила слюнявчиком, и процесс пошел.
Все так же, с пустыми глазами, упертыми в неживое стекло, ни разу не покосившись на мою макушку, не задав мне ни одного вопроса, это существо вело у меня за спиной двусмысленный танец моего обкорнания.
Ах, как я ностальгировал о неопрятной Далилке из предыдущих серий!..
Вероятно, гадючьи танцы за моей спиной сделали свое месмерическое черное дело. Я окаменел, и если б жидкий кислород не тек по робеющей поежиться спине и сорочка не липла к лопаткам, то примерзая, то оттаивая, я б решил, что — не жив. Глаза мои выпучились и забыли закрываться на моргнуть.
Братья и сестры! Что она со мной вытворяла! Она блудила самыми мерзкими, брокенского творческого воображения способами — с моей головой: морок длился, и сон с бесшумным, ниже слухового порога, шипением не хотел кончаться. Все это происходило в полной тишине, я не слышал ни своей систолы, ни диастолы[273], в животе не урчало, в носу не свистело… Только лязгали ножницы и волосы — я их слышал, каждый в индивидуальном порядке — брякали об пол. Для Цирцеиного удобства, чтоб сподручней, вообще весь волос на мне встал дыбом. А сзади вела свои па нехорошая девушка. Так танцевала Иродиада с головой Иоханана Крестителя. С точностью до Саломеи. (От ужаса я забыл, кто там кому обещал первую мазурку.) Мне отказала не только память, но и культурное чутье и чувство истории. Оторванная по воротничку от меня голова моя не только не рисковала на гримасу, но и не хотела ее совершить никогда.
272
273