— Ну-ну, — спокойно сказал, глядя и не узнавая меня, главный вошедший, — нервы поберегем… Поберегем нервы-то, свои и чужие.
Двигалась троица вошедших подчеркнуто неспешно и не далеко — ровно на дистанцию пять прыжков. Шли они по стенке, как на барельефах в Фивах, ступнями вдоль.
— Проблема? — спросил старшой у Вадика.
— Деньги, — с явным облегчением клацнул Вадик.
Руки из-за головы он вынул и пытался на них не концентрироваться. Просто руки. Руки и все.
— Сколько он хочет? — спросил старшой.
И! тут!! я!!! его!!!! узнал!!!!! (А вот здесь: одно из двух! Или продолжать описывать с точностью необычайной происходящее в салоне красоты «Цирцея», или — рассказать о старшом. Пожалуй, все-таки — описывать).
— Сколько он хочет? Он — из каких?..
— Из израильских, — вмешался я. — Иерусалимский.
— Хурцилава? — спросил человек из эскорта. — Или «рябовские»?..
— Отзынь! — отрубил старшой. — Замри.
И впервые зыркнул на меня (отчетливо не узнавая).
— Ты что — его пытал? Без спросу?
— Да что ты, Жук, я разве ж, я ж…
— Нехорошо, Вадик. Ой, нехорошо. Ответишь.
Старшой на глазок оценивал прическу и вообще — меня:
— Сколько он хочет?
— Не знаю, — произнес, совсем скисая, Вадик.
— Познакомимся? — старшой владел ситуацией.
Я кинул ему визитку. На русском языке. Очень убедительная такая визитка. «Писатель, поэт, журналист. Экс-президент Иерусалимского литературного клуба[279]». Не хватало только дат жизни: конечно, познакомимся, Вячеслав Георгиевич!
Вячеслав Георгиевич Жуковский, разведчик. Настоящий. Советский. Как из кино «Подвиг разведчика»[280]. Кадровый. Его папа Георгий был тоже разведчик, но — контр, т. е. «невыездной». А вот Вячеслав Георгиевич, после посильного сотрудничества на общественных началах, факультета военных переводчиков, недолгого комсомольского начальствования — был принят в органы, закончил разведшколу и — не без папиной протекции — был отправлен выездным по специальности, шпионить — в Канаду, советником по молодежному туризму… Все это — с некоторыми изумляющими преувеличениями в пользу героического — Вячеслав Георгиевич («Зовите меня просто „Славик“, вам можно…»), Славик Жуковский излил мне после того, как я споил его в лоск в ресторане ЦДЛ, тогда еще недоступном для штатских и вообще посторонних лиц, даже бывших работников в жанре капитана. Излил мне все это, а также то, как он «сгорел на бабе» в кампусе Торонтского юнивера, и какая она была кадра, и как вместо того, чтоб ее вербануть (о чем он написал в секретнейших оперативках), он ее обольщал, на что спустил все негромадные подотчетные «на работу» с местным кампусным населением и даже все личные — такие маленькие — просто кошачьи слезы — деньги «в валюте».
Ко всему прочему она — ему еще и не дала. (В чем я ее — исходя из внешностной неаппетитности и сентиментальной серенькой сущности В.Г. — понимаю…)
А изложил мне все вышеописанное Славик из чувства признательности за проявленное впрок милосердие в 1989 году.
За то, что знал, где находится лестница Бодисатвы, ведущая в клозет ЦДЛ[281], великий русский путешественник, начинающий нерусский путешественник Михаэль С. Генделев, член израильской писательской делегации, к которой — писательской сионистской делегации образца 1989, еще советского немного, правда, года — был прикреплен неудалый, небольшой и дисквалифицированный за профнепригодность В. Г. Жуковский. В качестве куратора, фискала и за знание языков — русского и английского. Мне его было частично жалко, Славу, Вячеслава Георгиевича, капитана Жуковского, бывшего «Гиацинта», потому что я понимал, что если он протрезвеет при сознании вообще — и в частности — при осознании разглашения сионистскому поэту его должностного Славиного преступления — раскрытии государственной тайны Славиной постыдной личной жизни, то капитану «Гиацинту» останется только — блям.
Из номерного именного маузера его папочки.
И мой гуманизм и чувство сострадания к многострадальному и так населению моей бывшей отчизны и ее лучшим с-сынкам — подсказали мне выход: так напоить «Гиацинта», чтоб утром того не мучили угрызения капитанской совести в штатском.
Вячеслав Георгиевич Жуковский, по всей видимости, не застрелился на следующее утро, и во все последующие самостоятельные утра, потому что в качестве «Жука», пополневший и посеребрившийся, что ему безусловно шло, — стоял передо мной во главе своих бойцов, вертя мою визитную карточку. «Экс-президент Иерусалимского литературного клуба», — по складам шептали его губы.
279
280
281