— А документики? — сказал он профессионально (забывшись, видимо).
— Клуб, — уважительно сказал третий бандит, читая визитку из-за Славиного плеча. — Иерусалимский. «Президент» — это кликуха?
— Я же говорю, Хурцилава… А? Жук?..
— Засохни.
— Документики, — вдруг жестко сказал Вячеслав Георгиевич (как экс-разведчик экс-президенту).
Я кинул ему паспорт.
Паспорт раскрыли.
Все — пятеро из группировки, включая Цирцею, — начали сверять фотографию на визе — с моей прической.
— Липа, — сказал бойкий бандитушка. — Липа, век воли не видать.
— Туфта. Не похоже на хурцилавские ксивы. Наверняка из рябовских, а, Жук?..
— Вячеслав м… да. Георгиевич, — вежливо сказал я, — вы меня не узнаете? То-се? 89 год? Сионистская группа писателей…
— Какая группировка? — вмешался понятливый.
— Мудоид! Группа у него…
— Ну, дык! Будем разбираться. Бери его, Вадик, за шкварник, поехали. — Слава, не оглядываясь, пошел к дверям. Дверь открылась.
— Никуда я не поеду, Гиацинт, — сказал я изо всех сил.
Слава — как наступил на спавшие штаны и запутался в них. Меня отпустили. Трое бандитов и опять заволновавшаяся Цирцея внимательно смотрели в рот Жуку. Жуковский проявил волевые качества и — даже — оглянулся. Сумел капитан.
— Всем выйти, ну. Я с ним поговорю.
— Имущество, — приказал я исчезающим криминалам.
Схваченная на вершине выпорха Цирцея добронравно, не подняв пергидрольного пробора, высыпала из подола халатика на стеклянный столик мое достояние.
Я сел в кресло и посмотрел на стоявшего передо мной главаря.
— Так вы не помните меня, Слава? — сказал великий нерусский вкрадчиво. — А, Жуковский?
— Где Генделев? — тускленько спросил капитан-расстрига. — Мишка где? Я его хорошо помню. Когда твои еврейцы приезжали. Где тот? Я ж его в гробу узнаю. Миляга-парень.
— А больше вы ничего не помните?
— Ну… нет.
По глазам капитана в отставке мне стало очевидно, что он ничего не помнит. Ни как под кличкой «Ха-Масеха ха-шхора»[282] обещал служить мировому сионизму до последней капли христианской крови младенцев, ни как брал деньги на чаевые, ни попытки сделать обрезание прямо тут же, за столиком, если нужно. Ничегошеньки. Хреновые были глаза у Гиацинта, пустые, голубенькие какие-то.
— Сколько от меня надо? — покорно сказал бандит Жук. — Я понимаю, плюс — за ущерб.
Он покосился на прическу псевдо-Генделева и стыдливо отвел взгляд.
— …Сразу не смогу. Отдам по частям. А хотите, перестригут?
— …?!
— Ну, скажем, подровняют…
— …!!!..?!
— Нет, я ничего не имею дурного сказать… В виду… Не подумайте… Президент… Самюэльевич… Сколько, а?..
— Разберемся, Жук, разберемся. Поберегем нервы-то, нервы поберегем! Свои и… чужие. Вызывай охрану, Жук, скликай бойцов. Поехали.
Великий нерусский путешественник уложил драгоценные его сердцу предметы по осьми карманам, поцеловал фотки дорогих людей и, когда распахнулся — бесшумно и ненавязчиво — зуг[283] дверей из космического металла, — вышел на воздух. Поддерживаемый за локоток. Самим Жуком! Охрана почтительно кучковалась у пуленепробиваемого «мерседеса».
Я сел.
— Домой, — приказал я.
— Куда?! — переспросил ошеломленный Жук.
— В мансарду рановато… Гони к тараканам. Эх, Жук-Жук… Учить тя надо.
Сидящая рядом Цирцея, несмотря на неплотный характер взаимосоприкосновения, — улыбалась, как сумасшедшая, и, по-моему, робко терлась.
Вадик отломал от застенчивости нунчаку от нунчаки.
А верткий гангстер, когда я уже вышел из машины и уходил в теплые синюшно-розовые московские сумерки, все-таки не выдержал:
— Я же говорил, Хурцилава!!!
Четкий звук затрещины и фырк германских шин завершили важный эпизод Путешествия.
Я поднялся в арендованную квартиру.
Вошел, поздоровался с тараканами.
Выглянул в окно, выходящее на опоясывающий балкон: приветливо помахал стоящему там, в чем родила его его мама Хася Шмаевна, — Михаилу Самуиловичу Генделеву. Тот помахал мне в ответ грустно.
Видимо, не узнал.
Вольноопределяющееся[284]
…сон его был мгновенен, как вспышка — ослепительно-черная, вывернутая, когда магний уже отколыхал на сетчатке. (Белокурый, разинутый в ура негатив негра в тундре в синем мундире.) Цвета Творения еще не тверды, не установились, не успокоились, пульсируя и переливаясь на радужке, — обратны, обратимы.