Однако, мазут, горелая плоть. Бокер тов.
Русский застегнулся.
Опять — распустил ремень, расстегнул брюки, надел рубаху, почти потерявшую цвет. Только под мышками полумесяцы, солидная, пенсионная, соленого пота — зелень.
Затянул пряжку.
Опять по новой — расстегнул, выпростал гимнастерку.
Поднял и возложил на загривок, на ключицы свой бронежилет. Ощущение тяжести распределившегося по плечам груза было приятным. Определенно, внешний скелет. Панцирь.
Голые до подмышек руки хотелось нести на отлете, фальшивая легкость.
Опять же понт, но — инструкция соблюдена. (Ты понял, док?)
Нашел в кидбеке[290] полотенце.
Той еще свежести.
Взял автоматическую винтовку, взвесил. Злобно сапанул.
Положил на место, рядом с матрацем.
Нет, зараза — придется: инструкция.
Поволок ремень через плечо, раздумал, взял за ручку, как портфель. «И несу, как портфель, на морские купания».
Уложил ружье на плечо, придерживая за магазин, — Рэмбо[291], тютелька в тютельку, не отличить!
(Здесь и далее — можно всобачить практически любые реалистические детальки, лишь бы в стиле и духе армейской прозы; отмечу для Рэмбо — ничто так не мешает на войне, как оружие. Нам, мягким, из мяса слепленным, — никакое железо не удобно. От него ссадины по всему телу. Самая удобная обувь на войне — фланелевые боты и старый спортивный костюм. Одну — фланелевую боту — с куском ступни я тоже отчетливо помню.
Вот я беру себя за культю и думаю: «Что у меня за страсть к описаниям художественными средствами всякой человечьей расчлененки? И психологической — в том числе?»
И еще отметим: проза о войне бывает либо военной, либо армейской — что чаще. Третьего не дано — гвардейской прозы не бывает.)
Люди смотрят. Смотрят подчиненные. Бойцы, команда. Люди…
Порт взяли позавчера, еще не отдымил. Брали его почему-то танкисты, дивизия «эсдер». Чернокипешники.[292] Помолившись, экипажи спешились и пошли себе отбивать молы.
Эти засели на ногтях километровых асфальтированных пальцев, тыкнутых в энский залив, взорвали перешейки (средних фаланг) и пустили по водам — напалм. Или иную, но похожую — горючую гадость. Отгородились.
Вода горела метров на шесть в высоту, отрывались малиновые, угасающие в пепел — льдины каменеющей пемзы. А над всем этим великолепием, хотя и так хорошо видно черным по огненному, — еще наши навесили осветительные — потолком Большого театра.
Горела вода стеной белого непрозрачного тугого пламени. Паруся и лопаясь живыми пузырями.
С променада было и невооруженно видать, как уходили на катерах эти. На всякой надувной и рыбацкой спортивной мелочи — в Триполи. При официальном нашем попустительстве — топить котят не разрешали, на то высокая — с-с-сука! — политика… Им долбать из тяжелых пулеметов и эр-пи-джи по нашим, сколько влезет — пожалуйста, можно, а шарахнуть по этим рудиментам из пушек и кончить бал — нельзя, не пожалуйста.
Так и уходили наши лапушки. На белом катере. В Триполи. На предмет посидеть там под зонтом, одуматься. Оценить жизненные ошибки.
Собственно, в порт русский попал, когда все уже было сделано, но пакгаузы и доки еще дымили жирно, как тушь по промокашке.
Под ноги вытекали, как грязная мыльная вода из-под дверей, ополоумевшие, обгорелые, полуживые струи — потоки крыс, пахло дрянным шашлыком. Крысы не любят огня.
Уже:
пластиковые пакеты с этими — слева.
Еще:
в углу, под стеной таможни, нашими пакетами занимался бронетанковый раввин, майор.
Русский не спал ту ночь, весь день между и опять всю ночь уже окончательного штурма. Медобслуживали штурм там свои, дивизионные. Но под утро и на батальонный пункт пошли раненые — густо, потом сразу без зазора настал вечер. Прижми — вчера, как сегодня, хоть с пристрастием — не вспомнил бы, что подлинно и последовательно творилось той ночью. Пожалуй, больше болтался, ноги набиты свинцовыми шариками, кульки с дробью, сновал, приседая возле носилок. Голос и посейчас надорван, с краешку.
Снял — насквозь (это потом, к утру) — липкую, тяжелую спереди — рубаху, а тогда он совал трокары, была бездонная какая-то тампонада.
Пятеро наших тоже тогда легли у стенки. Шеф, гинеколог из Кейсарии[293] — старший врач полка, болгарин Маркус, сказал: «Пошевелим» — и он разлетелся. Тоже мне «пошевелим»! — хлестанула брюшная аорта, фонтан в лицо.
Живых отправили домой. А его с его командой привезли в пустой порт и определили: ты, доктор, — здесь. Пакгауз. Ты и твои… кусочки… героев… Ты будешь «Хавацелет-4»[294].
291
292