— Ага, — сказал он, — «Хавацелет-4».
— Понял? Ты ничего звучишь, док…
— Хавацелет четыре, — сказал русский.
— В пять сам обойдет посты. Понял?
А потом кусочки сидели по периметру амбара и пытались поужинать. А из темноты волшебно возник Джонни, извлек свои квадратные флаконы. Швили ходил и выпрашивал сладкое закусить, хоть шоколадную пасту, и у всех кончились сигареты.
Выпили все, даже непьющие. Всего делов: 2 литра на 10 человек, но алкоголь сработал как сапер — в хлам.
Мы все — знали друг друга довольно всю мою жизнь, хотя и всего: 32 неравнобедренных дня с начала нашей войны.
Швили, усеченный в фамилии как все «грузины» ЦАХАЛа — шесть щелчков языком не смог выговорить даже я (сам «руси»[295], за глаза, конечно. Или «док», или, на худой конец, — «Михаэль»), Швили вдруг запел — как он сказал, «похабную» песню, построчно переводя ее, целомудренно, невинно, на иврит. Он вообще был очень хороший, до наивности открытый мужик, — мы с ним здесь числились единственными «русскими».
Вдруг он заплакал и сказал, что в отпуск не поедет, по пути домой или из дому, из Нацрат-Элита[296] — его убьют обязательно, а он, мол, не может быть убитым — у него дети. Я взял фонарь и пошел за шприцем с валиумом. Когда я вернулся, Швили уж спал, вывернувшись и разложившись по плоскостям, как у ранних кубистов (его не убили. Он просто не приехал из отпуска — открылась язва, это бывает). Остальные никак не могли угомониться. Чтобы как-то отвлечь и перебить лидерство Джонни, явно зря не опасавшегося возмездия за самоволку, но гулявшего гоголем, и чтоб как-то отомстить ему за «этот русский…», подслушанное за спиной, — я рассказал о начале своей военной карьеры.
(О, не верьте мне. В ту ночь я отправил мальчиков спать, не рассказав сказку.)
Но:
О, знаете ли вы, достопочтенные, как куются герои? Знайте, из обычных выдающихся сочинителей вашей современности! вашего времени! Знайте. И заповедуйте потомкам, которые, конечно (по Менделю), будут похожи на вас!
И отверзли внимавшие уши свои, и лишь те, чей слух не обрезан, а в сердце — труха, как в гранате расклеванном, а в душе — мушиный помет, — лишь они не слышали ни слова из 1 тысячи бисерных бусин, что рассыпал царевич на овальном подносе, и были глухи они даже к тишине.
Призван царевич был из глубинки, где работал анестезиологом в громадной больнице[297]. За два года госпитальной практики, тоже по-своему забавной (однажды, по молодости и неопытности, у меня на аппендэктомии сел в середине операции крепко спящий пациент, забыл ему дать релаксацию. Хирурги попадали по сторонам, как бурелом. Меня в больнице любили, но в армию препроводили не рыдая, с облегчением) — я языком иврит — за ненадобностью — не овладел.
Сплошь «русское» отделение с крепко спящими больными говорило приблизительно по-русски, включая заведующего, который русский выучил только за то.
В армии весьма толерантно отнеслись к тому, что я и пролепетать-то мог только: «Что у тебя болит, солдатик?» Но дабы я приблизительно врубался в жалобы на приеме, мне был придан невероятно оборотистый санитар из раньшеприбывших, в функции переводчика и адъютанта, который вертел мной как хотел.
Лепорелло выписывал «гимели»-освобождения своим и чужим приятелям и за неделю-другую — слух о том, что в комендантской поликлинике сидит на приеме ударетый на всю голову русский доктор, — облетел Израиль.
Я стал неимоверно популярен в кругах, и на прием «только к нему» стояла очередь от рынка «Махане-Иегуда» до «Шнеллера»[298], где гарнизонная поликлиника. Прибывшая для расследования, — «а почему это я отправил на больничный лист по домам весь рядовой и сержантский состав Северного военного округа?» — комиссия, осведомившаяся, «не сирийский я, часом, диверсант-вредитель, разрушающий Армию обороны Израиля на корню и косящий Армию обороны Израиля под корень», — убедилась, что нет, а наоборот, патриот, — распорядилась высокая комиссия отправить меня на учения и с глаз долой.
Вместе с этим прохвостом. В первый же день умотавшим в сверхсрочный отпуск по трагическим семейным обстоятельствам.
Я остался один на один с маневрами. Очень полевыми, со стрельбой в цель.
К вечеру второго дня меня поманили в палатку штаба батальона. Я вошел. За столом сидели офицеры. С серьезными лицами.
Мне был задан вопрос, в котором несколько раз повторялось слово «труфот» (лекарства).
296
297
298