Техасца и мальчугана обступили загорелые спины.
— Я тоже хочу! взглянуть на удачу, — пискнул я, но меня не услышали. Я, конечно, протиснулся, но все равно ничего не было видно из-за шляпы большого техасца.
И я увидел удачу! «Оба-на» — рявкнуло внутри меня, я запаниковал, тем более что из-за давки я не мог проверить на себе содержимое кармана.
Залихорадило.
«Или на дне мирового океана, — быстро думал мозг, брызгая слюнями и пропуская гласные, — на таинственном дне мирового океана, именно в районе Аргосской гавани хранящего столько тайн, тайно находится цивилизация, продублировавшая шедевр „Юный Александр Великий, усмиряющий лошадь с мыслью, что она таки отвезет его к девкам под добрым всепрощающим надзором старого Аристотеля“. И там, в пучине, все еще валяется докомплектная кобыла, старый мудрец и запчасти к великому Александру, либо… А что, собственно, „либо“? Что „либо“? Так оно и есть!!!»
— Я не могу продать вам мою удачу, — тем временем на довольно уверенном английском объяснял техасцу счастливый юный археолог (техасец, несмотря на ветерок, обмахивался зеленым купюрным веером). — Я не знаю, сколько это стоит в долларах… И папа заругает, если узнает, что я это продал без спроса. Кстати, сэр, вилком сэр, познакомьтесь, вон он — папа. Папа, это — сэр. А это — мой папа, мистер Навраки. Сэр, мой папа, сэр, вам все объяснит, сэр. Олл райт, сэр? На тебе, папа, мою удачу, мою счастливую, меня, мальчика, очень старинную находку…
Ну с глазу на глаз, так с глазу на глаз, вздохнул я, понимая, что приобретение парного произведения старины, не говоря о недостающих фрагментах: гетер, лошади и, какая досада! — старца-философа — откладывается. Учитывая нарастающую интенсивность азартного красного пигмента на челе техасца, хлорофилл зелененьких купюр и спокойное достоинство папы, он же мистер Навраки, которого Навраки я бы легко опознал в аэропорту, когда у меня возникнут таможенные трудности с незаконным провозом моего, нет уж, именно моего Александра Великого, как достояния не предназначенной к вывозу великой античной цивилизации, подлинников Леванта и области.
Увы! Ни моим именем, ни именем Голды Меир, ни именем Навраки никогда не назовут ничего стоящего — слепая судьба безжалостна к великим мира сего, а молва, о, эта молва, а также о, эта память народная! И вообще — о, вся эта ваша история!
Мной не назовут Мертвое море, площадь не назовут, музей истории Израиля не назовут!
Не назовут мной также город Александрию, пароход «Александрос Великос», и Ульянова, брата великого Ленина, не назовут.
А вот мой, пусть и непарный, бюст Александра Великого, человека и парохода, — я подарю. В дар.
В дар всему великому народу Израиля.
Комментарии
«Переселившись в 70-е годы в Израиль, Генделев очутился в социокультурной ситуации, общей для всего нашего поколения. Тогда это была загробная жизнь — вне языка, без укорененности в еврейской духовной традиции, в израильской среде, — и требовалось ее обживать, „утепляя“ своим дыханием новую страну. Всякая молодая культура — а наша израильская русскоязычная культура была именно такой — начинается с поэзии, несущей в себе спасительный заряд упоенного мифотворчества. Генделев превосходно выполнил эту литературно-мифологическую миссию, проистекавшую из внутренних побуждений. Но теперь, с годами, когда к нему пришло признание, а быт стал, наконец, принимать гораздо более комфортабельные формы, он, повинуясь традиции, решил перейти к прозе. И вот то, что в его поэзии было ошеломляющим соединением полярных смыслов, их динамическим взаимопроникновением, в прозе осталось каламбуром как сниженным, земным продолжением все той же попытки согреть и очеловечить этот мир, дружески связав разные его реалии. Его заезд в Россию — минутное возвращение души в прежнее, покинутое ею тело — в тело детства, магически оживленное пассами смеха, арлекиньей свадьбой языков и культур. В этой курьезной встрече таится для него глубокий сотериологический смысл…»
Так писал в послесловии к роману М. Генделева (1950–2009) «Великое русское путешествие» известный израильский филолог и литературовед М. Вайскопф. Действительно, была некая поэтическая логика в том, что одним из первых «русских» израильтян, посетивших Советский Союз по гостевому приглашению, стал виднейший русско-израильский поэт. Логичным было и название романа — эта поездка стала не паломничеством и не возвращением эмигранта в родные пенаты, но именно путешествием «израильского поэта, пишущего на русском языке», как определял себя М. Генделев.