И Алексей уже не так злился на отца за то, что тот бесцеремонно укорачивал ему не столь уж сладостный медовый месяц. К полякам в Торн приказывает ехать – ну и ладно. И тут не сахар.
Слава богу, что в Торне, справляя дела по переправе провианта для солдат, жил больше месяца один, без еретички.
Слух о разлуке новобрачных достиг Вены, и там злорадствовали. Было о чем венцам посудачить.
– Вы знаете, русский кронпринц Шарлотту бросил. Она просила два дня сроку, чтобы собрать дорожную постель, а он ей жестоко отказал и тотчас же уехал.
Известно было, что у венцев языки от зряшной болтовни и пересудов никогда не уставали, но на деле все же было не совсем так. Прожив больше месяца один, Алексей под конец вроде бы несколько соскучился по своей супруге, – пускай бы приезжала, что ли. В письме отцу писал: «Жена моя еще сюда не бывала, ожидаю вскоре, и как она будет, за людьми ее смотреть буду, чтоб они жили смирно и никакой обиды здешним людям не чинили».
Сколько бы ни было придворных у кронпринцессы, хотя бы самая малость, а следить за ними непременно следовало потому, что немцы были великие охотники кормиться за счет поляков, да и не только кормиться, а и пошарить где что у них плохо лежит, и Алексей такую их повадку знал. Разумеется, не одна же Шарлотта ехала в Торн к мужу. Надо было полякам показать, кто она теперь, и уважение, какое они оказывают наследному русскому принцу, должно в равной силе быть оказано и ей, а потому иметь кронпринцессе своих придворных было необходимо. И чем больше, тем, конечно, лучше. Алексей от изумления расширил глаза, будто в них никак не могло уместиться отображение всей многочисленной челяди, явившейся в Торн со своей царственной госпожой. На какие же средства содержать такую ораву? Самому, что ли, посылать их поляков грабить!.. Хорошо, что Шарлотта поняла всю трудность, доставленную мужу прибывшей с ней излишней дворней, и большую часть ее тут же отправила назад в Topray, но и оставшиеся люди требовали от Алексея немалой изворотливости, чтобы добывать для них прокорм. К счастью, еще не весь солдатский провиант был переправлен в Померанию и можно было пользоваться им, хотя Алексея тревожило опасение, что отец может прознать об этом и поднимет шум: не для того, дескать, припасы собирались, чтобы кормить всех дармоедов.
В Торн прибыл Меншиков, с указом царя ехать Алексею к войску в Померанию, и светлейший князь нашел великознатную чету в большой нужде. «Не мог оставить не донести о сыне вашем, – писал он царю, – что как он, так и кронпринцесса в деньгах зело великую нужду имеют; понеже здесь живут все на своем коште, а порций и раций им не определено, а что с места здешнего и было, и то самое нужное, только на управление стола их высочеств; также ни у него, ни у кронпринцессы к походу ни лошадей и никакого экипажа нет и построить не на что. О определенных ей деньгах зело просит: понеже великую имеет нужду на содержание двора своего. Я, видя, совершенную у них нужду, понеже ее высочество кронпринцесса едва не со слезами о деньгах просила, выдал ее высочеству ингерманландского полку из вычетных мундирных денег в заем 5 000 рублей. А ежели б не так, то всеконечно отсюда подняться б ей нечем».
Шарлотта, напоминая о себе, сочла необходимым польстить царю, возвеличивая его доброту, – писала: «Я бесконечно благодарна вашему царскому величеству, милостиво изволившему мне дать место дочери в своем щедром сердце».
Скорбно, со слезами на глазах провела она пасмурный день первой годовщины своей свадьбы. Ни разу в тот день не проглянуло солнце, и для Шарлотты это было как дурное предзнаменование всей ее дальнейшей жизни. Она осознавала непоправимую ошибку выхода замуж за человека, который не только не любил ее, но был почти враждебным. Царевич Алексей, едва лишь отлучался, как тут же, с облегченным сердцем, забывал о ней. Да и некогда было ему вспоминать свою благоверную потому, что повседневно был занят многими делами по поручениям отца. Из Померании пришлось срочно ехать в Петербург и, не задерживаясь там, принимать участие в Финляндском походе, а потом ехать в Старую Руссу и на Ладогу для наблюдения за постройкой судов и в письмах сообщать отцу о ходе дел, помня его предупреждение: «Ежели чего не допишешь мне на бумаге, то я допишу тебе на спине».
Исполняя приказания отца из опасения его ругани, а то и побоев, Алексей пользовался любой возможностью избегать встречи с ним. Самая фигура отца «зело ему омерзела, и для того все желал от него быть в отлучке». А когда встречи бывали все же неизбежны и его звали к отцу или к Меншикову обедать по случаю спуска на воду корабля или какого иного события, то Алексею «лучше б на каторге находиться либо в злейшей лихорадке пребывать, нежели туда идти».
Раз от раза он все больше и больше оттягивал исполнять поручения отца, претерпевая за то ругань, а порой и «оглаживающую» его спину отцовскую дубинку, и добился своего: Петр окончательно махнул на него рукой и перестал что-либо поручать.
– Слава тебе, госполи! – радостно перекрестился Алексей.
Во время его отсутствия в Петербург с немногими своими придворными приехала Шарлотта и убедилась, что положение ее ужасно. Деньги были на исходе, дом, в котором ее поместили, оказался мало пригодным для жилья. Была осенняя, холодная, дождливая пора, и в неплотно пригнанные окна поддувало.
– Боже милостивый, какие муки ожидают меня здесь?.. – спрашивала Шарлотта бога, оставившего ее своим попечением, и не ожидала никакого светлого проблеска в своей жизни, невозвратно погрязшей теперь в петербургской сырости и мгле.
VI
– Учудил наш Петра́! – крутнул головой корабельный мастер Федосей Скляев.
– Кузнец, что ль? – не понял его подручный Анисим Окупаев. – О ком говоришь?
– Царь Петра, а не кузнец. Слыхал, что задумал?
– Про женитьбу, что ль?
– Про нее. От живой-то жены.
– Да она у него постриженная, все одно что помершая.
– Что про то говорить, – отмахнулся рукой Скляев. – Не закопана еще, сталоть, не помершая.
– Ихнему величеству все дозволено. Захотел – и опять женись, сколь бы жен допрежь ни было.
– Порядок, что ль, это?
– А тебе досада, что все с одной живешь? – посмеялся Окупаев.
– Это, должно, его завидки взяли: сына оженил, а что сам-то?.. Не вдовый, не женатый и не холостой.
– Жалко погулять не позовет, а то бы мы его проздравили.
– Без нас проздравят. Он как топором с нами постучать – на равных держится, а как ежели попировать, то не с нами дружбу ведет. Будто мы пить не умеем, мимо рта пронесем, – смеялся Скляев.
– Царь, чать. А у нас, Федосей, мундирной одёжи нет, чтоб с евонными енаралами рядом сидеть.
– То так, истинно, – согласился Скляев.
В Петербурге только и разговоров было, что про задуманную царем женитьбу. Всем любопытно это событие, но лишь редкий не осуждал его. Люди разных чинов и званий одинаково думали: ну ладно, жил он столько лет с этой самой Катериной Алексеевной, содержал ее у себя, как… по-благородному если сказать – как метрессу. Ничего против этого возразить невозможно. Он живой человек, и ему по жизни это надобно. Пускай она и детей родила, он за них не ответчик, поскольку с ней под венцом не стоял. Но чтобы с такой… словом, с метрессой, теперь в церкви венчаться, для этого надо не в полном разуме быть. Пускай та, допрежняя, в Суздале живет и богу там молится, но ведь он, царь-государь, из красавиц красавицу, хоть дебелую, пышную, хоть румяную-разрумяную, молодую да статную мог бы себе в законные жены взять. А он что надумал!..
– О-ох-ти-и… – сокрушенно покачивала головой, например, царица Прасковья, никак не предполагавшая, что у деверя с его хахалицей до законной крепкой прочности дело дойдет. Ну, помстилось ей, царевой подружке, как бы царицей слыть, да ведь над тем умные люди про себя ухмылялись и понарошке ей всякие почести воздавали, чтобы тем самым царю Петру угождать, а теперь – гляди что выходит! Взаправдашной царицей станет, с ней вот, с Прасковьей, сравняется, и даже еще выше того. Да ведь она, Прасковья-то, из знатного боярского роду в царицы была взята, а откуда эта? – О-ох-ти-и!.. – вздыхала и вздыхала царица Прасковья. – Что же это такое? Или уж правда, что к последним временам дни идут?..