– Живопись – это молчаливая история, – говорил Петр.
В Гааге художник Наттье написал весьма удачный портрет Екатерины и был потом вызван Петром в Париж для выполнения его портрета. Царь приглашал Наттье в Петербург, но тот, устрашившись нелепых рассказов о России, отказался, и после этого Петр сразу охладел к нему.
Рисовальщик и монетный резчик Пинар вместе с бывшим голландским старьевщиком по имени Гжелль были наняты на русскую службу для присмотра за купленными картинами, а в пополнение редкостей куншткаморы Петр раздобыл в Копенгагене половинку окаменевшего хлеба и образцы деревянной обуви, которую носили лапландцы, подарив за это копенгагенскому музею русские лапти.
VIII
Екатерина проснулась удрученной. Приснился тяжелый, неприятный сон, и появилось опасение, что он, не дай бог, сбудется. Будто бы ласково-внимательный, клятвенно уверявший в обретенном счастье быть ее возлюбленным и готовым в любой день и час пожертвовать для нее своей жизнью, будто бы этот Вилим Монс грубо смеялся над ней в веселом сборище каких-то шалопаев. Вдруг вся его любовь действительно притворна? Ей, Екатерине, уже тридцать пять лет, и молодость отошла от нее, а ему только двадцать четыре. Но ведь тем милее он для нее. Ах, Вилим, Вилим, если бы ты только знал, как огорчил ее этот ужасный сон. «Неужели… неужели такое случится?» – допытывалась она у судьбы.
Монс застал ее в слезах.
– Что случилось, Катрин? – забеспокоился он.
Екатерина положила на его плечи руки и властно, требовательно спросила:
– Ты еще любишь меня?
Взбалмошная, ошалевшая баба! Да если бы он и охладел, то ведь не признался бы в этом. Она поняла нелепость своего вопроса и, смутившись, опустила глаза.
– Что такое, Катрин? – участливо повторил он.
Она сказала, что ей показалось, будто бы он стал уже не таким: вчера, например, заторопился уйти от нее.
– Да ведь уже было поздно, Катрин, – оправдывался он, а если бы было можно, то днем и ночью неотлучно был бы у нее. – Ты – мое счастье, – проникновенно, с глубоким и пылким чувством произнес Вилим, и в этих его словах была сущая правда. Кто, какая другая женщина могла бы сравниться с ней, обладательницей несметных богатств и непомерной власти? В ее руках все, вся Россия, а он, Вилим Монс, ее управляющий, почти такой же властелин. Что может быть выше и больше этого?.. Правда, блистающий взор увенчанного таким счастьем камер-юнкера Монса омрачает неотступная мысль о подлинном властелине, царе Петре, который вот-вот появится и оттеснит от Катрин своего молодого соперника и одним мановением пальца может все сокрушить. О, каким осторожным и строго-расчетливым следует быть, чтобы удержаться на достигнутой высоте. Пока нет царя, можно без гаданий, без колдовства, без каких-либо опасений стараться укрепить свое воздействие на нее, эту царственную особу, отдавшуюся ему без ума и без памяти. Надо лишь больше нежности, больше ласки во взгляде, в голосе, в прикосновении к ней, и она будет всегда в подчинении. Ведь сама же восторженно говорит, что он лучше всех, с кем была она в вольной или невольной близости, и только ему одному, постоянно желанному, с полной готовностью отдает всю себя. И надо, надо, чтобы не остывал ее пыл.
– Ты – мое счастье, – шепчет ей Вилим, и пусть она думает, что он говорит о ней только как о возлюбленной и что в помыслах у него ничего корыстного нет. Их корысть обоюдна – в постоянной горячей любви.
– Ах, Вилим, как хорошо с тобой, – ластилась к нему Екатерина.
– А мне, Катрин, – безмерное счастье, и надо, чтобы оно никогда не кончалось.
– Ах, Вилим, Вилим… – грустно вздыхала она. – Мне так не хочется отвечать на его письма, а он их шлет то и дело.
– Не отвечать невозможно, Катрин. Иначе он сорвется и примчится сюда. Превозмоги себя, милая, – уговаривал ее Монс. – Ты же понимаешь, как это важно. Он все еще в Спа?
– Да, там, на водах.
– Пусть дольше лечится.
Так Екатерина Петру и писала: не прерывай лечения, старайся хорошенько поправиться, набраться сил и отдохнуть; не беспокойся обо мне.
В письмах Петра проявлялась постоянная забота о ней, а она в ответ придавала шутливое выражение своей любви к нему. Он жаловался на свою недужность, на изводивший его почечуй, с усмешливой горечью признавался в том, что стареет и нравиться женщине гораздо моложе для него дело трудное. Трунил над своими годами, называя себя стариком, и словно заочно оправдывал все ее чувственные порывы.
Извещает Петр «сердешненького друга» о своих переездах с места на место, делится впечатлениями от того, что видел, и почти с каждым письмом шлет своей Катеринушке подарки, не столько ценные, сколько выражавшие его любовь к ней и внимание. Шлет попугаев, канареек, а то – крохотную мартышку либо говорящего скворца. Присылал моточки тончайших узких и широких брюссельских кружев, разноцветные образчики лионского аксамита, называемого еще бархатом, – выбирай, дорогая Катеринушка, что тебе больше приглянется, и дай знать в Париж нашим посольским людям, чтобы купили столько, сколько тебе потребно. И о кружевах дай им знать, какие выбирать.
Притворяясь смиренницей, она писала ему: «Однако ж, я чаю, что вашей милости не так скучно, как нам: ибо вы всегда можете Фомин понедельник у французов сыскать, а нам здесь трудно сыскивать, понеже изволите сами знать, какие люди здесь упрямые».
Выражала в письмах Петру свою мнимую ревность, когда связь ее с Монсом была в самом разгаре. «Хоть и есть, чаю, у вас новые портомои, однако ж и старая вас не забывает».
Он – ей: «Друг мой, ты опасалась о портомое, понеже у Шафирова та есть, а не у меня. Сама знаешь, что я не таковский, да и стар». И в свою очередь отшучивался: «А понеже во время пития вод домашней забавы употреблять доктора запрещают, того ради я метрессу свою отпустил к вам».
Она – ему: «А я больше мню, что вы оную метресску изволили отпустить за ее болезнью, в которой она и ныне пребывает, и для лечения изволила поехать в Гагу; и не желала б я, от чего боже сохрани, чтоб и галан той метрессишки таков здоров приехал, какова она».
И шутливо писала ему еще: «Имею от некоторых ведомости, что королева швецкая желает с вами в амуре быть, и в том она не без сумнения».
А Петр, получая такое письмо от своей Катеринушки, уже счастлив, спокоен, доволен, и шлет ей любезные презенты: редьку да бутылку ее любимого венгерского, а не то – вина бургундского бутылок шесть или красного дюжину, с приветливо-ласковыми пожеланиями: «Дай боже вам, друг мой сердешненький, здорово пить».
И Екатерина охотно выполняла этот его наказ: пригубливала присланные вина, заздравно чокаясь с интимным своим другом Вилимом Монсом.
Приливной волной, набегающей с моря на берег, нахлынули на Петра воспоминания о минувшей поре двадцатилетней давности, когда он впервые ступил на английскую землю. Да, давно это было, и, следовательно, уже в давность ушла, отбыла его молодость. С неудержимой стремительностью пролетели два десятилетия, а кажется, что совсем недавно видел этот вот лондонский мост с часовней св. Фомы Кентерберийского и будто ничто тут не изменилось с тех пор. На подступах к мосту так же стоят длинные ряды обветшалых домов, а сам мост словно является продолжением улицы. На обоих его концах те же ворота, на шпилях которых обычно торчат головы казненных преступников на устрашение всем живым. Две головы торчат и теперь, словно так и оставшись с той давней поры.
В Лондоне для царя Петра на берегу Темзы был приготовлен, по его непременному желанию, небольшой двухэтажный дом, имевший по две комнаты в каждом этаже. Выход из дома был со двора, и Петр мог появляться на набережной, не будучи кем-либо замечен, чему оставался очень доволен. В этом же доме жил его токарный мастеровой Андрей Нартов, приехавший в Англию, дабы приобрести успехи в механике и в математике.
Прибыв в Лондон, царь остался верен установленному распорядку дня: так же обедал в одиннадцать часов утра, а ужинал в восемь вечера и тотчас ложился спать, чтобы в четыре часа утра быть уже на ногах, к чему никак не могли приспособиться приставленные к нему англичане. В поношенном галстуке, в помятом камзоле и в давно уже не чищенных башмаках, стремительно шагал он своими большими шагами, пренебрегая этикетом чопорных англичан и являя собой нацеленный порыв к неотложному делу, при котором некогда тратить время на условности поведения. Не знающий устали царь Петр был олицетворением всей устремленной вперед России.