Старики удрученно слушали его и молчали. Но вот один из них низко поклонился Азамату и сказал:
– Надумали посылать гонцов к крымскому хану, к ханам Киргизии и Джунгарии. У них большая сила, а одни мы не одолеем врагов, – и затеребил оборки платья, не зная, куда деть бессильно опустившиеся руки.
Азамат положил руку на его плечо и досадливо усмехнулся.
– Курица соседа кажется гусем, а пустишь ее к себе, она ястребом обернется. Так же может быть и с ханской помощью.
Он развернул сверток из бараньей шкуры и вынул из него палку, окрашенную в красный цвет.
– Пусть по обычаю наших отцов и дедов обойдет эта красная палка аулы Башкирии и каждый род поставит на ней свою тамгу. Смотрите, – протянул он ее старикам. – Юрмашнский, бурзянский, кара-кипчакский род дали свое согласие бороться с царем Петром.
Из рук в руки переходила эта красная палка, и каждый внимательно рассматривал вырезанные на ней родовые знаки. И каждому представлялось, как обернутая в баранью шкуру, тайно передаваемая гонцами, обойдет эта красная палка аулы Башкирии и на ней будет весь перечень примкнувших к восстанию родов.
Красная палка возвратилась к Азамату, и он, тщательно завернув ее в шкуру, передал стоящему рядом старику.
– Посылай, бабай, по аулам.
И вдруг – тревожно и порывисто – снова загудел курай. Девушка, не сходившая с места своего дозора, распластавшись по земле, поспешно замахала рукой, зовя людей к себе. Азамат первым бросился к ней и прополз к обрыву, откуда была видна дорога.
Растянувшись цепью, по дороге двигался конный отряд. Впереди на рыжей лошади ехал офицер. Лошадь его шла неторопливым ровным шагом, укачивая в покойном ковровом седле своего седока, и офицер дремал.
В конце отряда, окруженные конвоем, привязанные за руки к железному пруту, шли восемь беглецов. Были среди них чуваши; был старик татарин; широкоплечий, рослый мужик Антон и молодой башкирин Акбулат.
Лениво помахивая плетью, загребая большими сапогами дорожную пыль, позади беглецов шел капрал, недовольный жарой, дорогой, тем, что попались вот эти беглые и приходится их сопровождать.
Проводник-башкирин указал брод через реку, и офицер, дав знак к переправе, слегка ударил шпорой заупрямившегося коня. Насторожив уши и коротко проржав, лошадь вошла в воду, звонко вздымая брызги.
Беглецы замедлили ход перед рекой, и капрал замахнулся плетью на крайнего из них, молодого башкирина. Тот съежился, втягивая голову в плечи и приготовившись к ожогу плетью, но Антон загородил его собой и принял удар на свое плечо.
– На себя перенимаешь, – засмеялся капрал. – Знать, понравилось быть битым. Ну, на еще!.. – дважды хлестнул он Антона. – Бурлацкая сволочь! А еще русский… Связался с кобылятниками… В Уфе вам покажут, какую хорошую жизнь искать нужно. Там вам покажут… Ну, говорю… Шагай!
Вслед за отрядом беглецы вступили в воду. И только что успели добрести до середины реки, как с присвистом и гиканьем из прибрежных кустов в погоню за отрядом бросились седобородые всадники в пестрых девичьих платьях. Их внезапный налет внес сумятицу в ряды смешавшихся солдат. Раненный стрелой, конь офицера мигом вынес своего оторопевшего седока на противоположный берег, вскинулся на дыбы и закружился, заржал, забил копытом землю.
Некоторые из солдат пытались было обороняться, а большинство из них, бросая ружья в воду, поднимали руки, оказавшись окруженными всадниками в таких диковинных одеждах.
Сбившись с узкого брода, многие солдаты проваливались в глубину стремительной реки, цеплялись за стремена, за ноги взбудораженных коней, и, воспользовавшись этой суматохой, беглецы попятились обратно к берегу, но капрал, крича ругательства, размахивал намокшей плетью, задерживая их. Тогда ловким ударом ноги Антон опрокинул его в воду, и, словно по уговору, все беглецы накинулись на барахтавшегося в воде капрала, топча его ногами и топя.
Опомнившись и овладев конем, офицер пришпорил его и во весь дух помчался прочь.
III
Уфимский воевода Аничков, еще не оклемавшись как следует от недавней простуды, поминутно покашливая, раздраженно ходил по своей провинциальной канцелярии. Выходило так, что не угоден он стал государю Петру Алексеевичу, если сюда, на воеводское место, едет из Казани Лев Аристов.
Едет, но – слава богу! – пока никак не доедет. Перекрыли ему путь на Казанской дороге башкиры и не пропускают в Уфу. Зачем им какой-то новый воевода, когда свой бачка есть? Со своим они давно сжились, знают все его повадки, а новый не иначе как едет за тем, чтобы на них, на башкир, новые поборы-налоги накладывать. А зачем им, башкирам, новые налоги нужны? Не нужны совсем.
Вот как теперь повелось: все то, от чего в Москве и в Петербурге сами царские прибыльщики отказываются, как от вздорного, несуразного, вроде налога на глаза или на девичьи косы, то подхватывают прибыльщики в отдаленных воеводствах, лишь бы побольше денег собрать и получше выслужиться.
Неприятные вести доставил Аничкову прибывший из Казани гонец, и только одно в них пока отрадно, что не пропускают башкиры Аристова в Уфу, хотя тот с изрядным войском сюда идет. Озлобились бы посильнее башкиры да поколотили бы его хорошенько, чтобы без оглядки назад в Казань убежал, – вот то было б добро!
Но взглянул Аничков на портрет царя Петра, хотя и аляповато нарисованный, но висевший над воеводским столом в богатой, раззолоченной раме, и муторно стало на душе. Прорывавшаяся неприязнь к царю мешалась со страхом: ежели царь отстранит от здешнего воеводства, значит, жди какой-нибудь еще большей опалы. А за что, про что? Уж не за то ли, что денег не со всех башкир за карие их глаза сумел сыскать да не измерил, какой длины косы у девок? Для этого сперва нужно не в своем разуме быть.
Додумались же! На черные глаза – по два алтына налога, на серые – по восемь алтын. А в иной башкирской семье десятка два либо три, а то и больше глаз, и где же столько алтын набраться, чтобы все глаза оплатить? И, если уж правду сказать, то надо бы за карий глаз по восемь алтын брать, потому как он, карий, самый сглазной бывает. От него многие порчи случаются и на скотину и на баб. А еще того больше – на девок.
Потрудились явившиеся в Уфу прибыльщики Андрей Жихарев да Михайло Дохов: определили семьдесят две статьи налогов, по которым башкиры должны деньги казне вносить, да без промедления сроков, не то за недоимки будет еще особый налог, называемый штрафом.
Еще раз взглянул воевода на царский портрет и встретился взглядом со строгими и неотступно следящими за ним глазами Петра. Отходил воевода к окну, и царь словно бы переводил взгляд туда же. Аничков нервничал, старался вовсе не взглядывать на портрет, но знал, что царь продолжает следить за ним и, может быть, уже принимает какие-то решения, касающиеся всего уфимского воеводства и дальнейшей судьбы самого воеводы.
А может, это не прошедшая хворь держит его все еще в полубредовом состоянии? Похоже, что снова подбирается жар к голове и весь лоб испариной обметало.
Нет, не так, не то… Все не то! Нужно исправить, укрепить в глазах царя свое положение и не радоваться тому, что возмутившиеся башкиры не пропускают Аристова к Уфе, а, постараться скорее смять, сломить их сопротивление и прорвавшееся возмущение перевести в безоговорочную их покорность.
– Что это там?.. – прислушался он к шуму, доносящемуся к нему со двора.
То – огорчение, неприятность, а то – в один и тот же час – нежданная радость. Дорогим посланцем от самого государя припожаловал к уфимскому воеводе бывший петербургский гостинодворский купец, а теперь промышленных дел старатель Артамон Лукич Шорников, чтобы выбрать в Приуралье подходящее место для постройки железоделательного завода. Для ради приятного знакомства не преминул вчерашний купец – завтрашний заводчик – привезти уфимскому воеводе подарок ради их будущих дружеских отношений, и со всей подобающей такому случаю церемонией были высказаны слова обоюдной любезности.
Никто других гостей не сзывал, а они явились сами, неведомо когда и кем оповещенные о прибытии петербургского купца, и в воеводскую канцелярию набрались любопытные. Среди них были богатый башкирин Кадрай-тархан и мулла Хасан.