— Объект садится в вагон, — сказал Монгол. Интонация была нейтральной, но Морозова считала подтекст: «Пора».
— Его ведут? — спросила Морозова. На этот запрос ответил уже не Монгол, а Дровосек. Это он отвечал за прикрытие.
— Не-а, — пробасил Дровосек. — Все чисто.
— Плохо смотришь, — процедила Морозова. — Его должны вести. Его не могли пустить просто так, самоходом...
— Я не слепой, — прорвалось напряжение у Дровосе-" ка. — Я все вижу. Его не ведут. Да не боись ты...
— Кирсан? — перебила Морозова.
— Уже в поезде, — снова вступил Монгол. — И вообще. Все идет в ритме вальса. Не психуй.
Морозовой хотелось сказать: «Вот одеть бы тебя в розовый костюмчик с подкладками на заднице — посмотрела бы я на тебя, спокойного и непсихующего! Вот бы...» Но Морозова сдержалась и не стала засорять эфир.
Пять минут спустя Морозова прошла билетный контроль, одарив проводниц сдержанной улыбкой и сиянием превосходных вставных зубов, подошла к своему купе, остановилась и — совершенно естественно — уронила свой грандиозный пакет.
— Ох! — громко сказала Морозова и нагнулась за пакетом, но тут с плеча у нее сорвалась сумочка. — Ох! — снова сказала она. И снова: — Ох!
Морозова успела подумать о деградации современных мужчин, о стремительном вымирании настоящих джентльменов и еще кое о чем, но на четвертом «Ох!» дверь купе плавно — как нож в масле — отъехала в сторону. Появилась пара мужских рук, которые помогли Морозовой разобраться с поклажей.
— Большое спасибо, — сказала Морозова, не поднимая глаз и чувствуя учащенное сердцебиение.
Несколько минут спустя поезд тронулся.
Борис Романов: задолго до часа X
И снова не было ему покоя, хотя вроде бы все складывалось хорошо — на обратном пути улучшилась погода, автобусы ходили точно по расписанию, времени на изъятие машины со стоянки ушло минимум, пробок по дороге домой не было, а дома жена и дочь вели себя на удивление мирно, не пытаясь довести друг друга до нервного срыва. И главное, из-за чего был устроен весь этот турпоход в Рязань, было сделано. И времени еще оставалось достаточно, чтобы отдохнуть, вздремнуть на диване или посражаться в какую-нибудь новую компьютерную игру...
Но покоя не было, потому что покоя не было уже несколько месяцев, а теперь это слово можно было смело вычеркивать из словаря. Все, он сделал ЭТО. Он сжег мосты, перешел Рубикон, назвался груздем, показал свое истинное нутро и... Короче говоря, оказалось, что за прошедшие несколько часов он сделал очень много. Едва ли не больше, чем за последние несколько лет. А самое главное, что сегодняшние часы перечеркивали и уничтожали вчерашние годы.
Сознавать это было тяжко, и вся тяжесть ложилась исключительно на плечи Бориса, он не делился ею ни с кем: ни с женой, ни с дочерью. Это был его выбор, и теперь уже было неважно, верен этот выбор или ложен. Мосты горели, и запах гари чувствовался только Борисом.
Он повесил куртку, снял ботинки и выключил свет в прихожей. Дочь из своей комнаты крикнула «Привет!». Борис ответил.
— Нормально съездил? — спросила жена. Он сказал, что нормально. Других вопросов жена задавать не стала. Борис знал, что так и будет: Марину мало интересовали его родственники, особенно дальние, особенно некстати приболевшие. Именно таким было придуманное им объяснение воскресной поездки за город без жены и дочери — в Можайск, к заболевшему родственнику. Жена, услышав эту ложь, слегка поморщилась, но приняла, даже не уточнив степень родства и не спросив имени заболевшего. Бориса это тогда даже не покоробило — напротив, Марина сократила количество лжи, произносимой им.
— Будешь ужинать?
— Конечно... — сказал он и, следуя железному правилу хорошего вранья, разбавил ложь правдой: — Я заехал там в одно кафе... Перекусил по-быстрому... Но это было слишком давно...
Если бы его спросили, он сказал бы и название кафе, и примерное количество посадочных мест, и вспомнил бы свой заказ и во сколько ему это обошлось... Потому что это было правдой — Борис честно промчался по Можайскому шоссе, пересек МКАД и ехал дальше, пока не наткнулся на это самое кафе. Там он совершил ритуальный прием пищи — ритуальный, потому что целью было не насытиться, а отметиться, запасть в память официанткам. Борис сделал это элементарно просто — он попытался расплатиться пятисотрублевой купюрой, сдачу с которой ему дружно собирали всем коллективом кафе. А вот дальше по Минскому шоссе он не поехал, он свернул влево, доверяясь уже не собственным познаниям в географии Московской области, а сведениям, сообщенным ему на «стрелке» в Александровском саду.
Его не обманули — вскоре Борис въехал в небольшой поселок с бензоколонкой на окраине. Он спросил у человека в лукойловской униформе, может ли он оставить до вечера машину, и ему ответили утвердительно, назвав вполне приемлемую цену. Борис не без сомнений вылез из «Ауди», но взглянул на часы, и сомнения исчезли — время поджимало. Он бросился бежать так, как много лет уже не бегал, он бежал, как будто от результатов этого забега зависела его жизнь... Хотя — почему «как будто»?
Борис выскочил на шоссе как раз в тот момент, когда рейсовый автобус до Рязани с пыхтением тормозил у обочины. Немолодые женщины с ведрами и корзинами долго забирались внутрь, и Борис успел. Он пробрался в конец салона, втиснулся на свободную половинку сиденья и надвинул бейсболку на глаза, изображая глубокий сон. На самом деле он был чертовски далек от того, чтобы отключиться — сердце бухало о грудную клетку, словно кузнечный пресс, спина покрылась липким потом, колени дрожали... До Рязани Борис едва пришел в себя.
А когда пришел в себя, то пора уже было действовать дальше — высаживаться из автобуса на самой окраине Рязани и садиться в другой, уже городской, автобус, чтобы оказаться в конце концов в запущенном старом парке... Чтобы сесть на вторую от начала аллеи скамейку, повернуться в сторону, противоположную входу в парк, и ждать, ждать, ждать... Не забывая при этом поигрывать время от времени брелоком.
— Нормально?
— Что? — запоздало и удивленно поднял он голову.
— Я про мясо, — сказала жена. — Это какой-то корейский рецепт, поэтому много лука и моркови. Я же помню, что ты не любишь, когда слишком много моркови... Просто это такой рецепт.
— Нормально, — сказал Борис, только сейчас уловив вкус поглощаемой пищи. Оказывается, это мясо с перцем, морковью и луком. Оказывается, это корейский рецепт. Надо же... Кто бы мог подумать.
— Выпьешь что-нибудь?
— М-м-м... — Борис задумался. С одной стороны, после всего сегодняшнего безумия лучшим завершением дня было бы хлопнуть сто пятьдесят граммов и уснуть. С другой стороны, ничего теперь Борис не боялся больше, чем потерять контроль над собой. А алкоголь — верная к тому дорога. Можно ведь просто уснуть, а потом разговориться во с не. И говорить он будет наверняка о том, что мучает и волнует его в последние недели. О том, что сводит его с ума. О том, что медленно и подспудно убивает его, заставляет совершать такие поступки, на которые он никогда бы прежде не решился. О хитром звере, который сидит внутри. Выпустить этого зверя наружу?
— Нет, — сказал Борис. — Лучше воздержусь... Не хочу являться завтра на работу с головной болью.
— А если просто красного вина?
— Нет, — решительно сказал он. — Лучше кофе. И покрепче.
Жена не стала настаивать. Она понимала, что Борис вымотан. Она думала, что вымотан он дорогой, но на самом деле дорога была простейшим из всех его испытаний. Физические нагрузки забываются, как только перестают болеть мышцы, а вот страдания моральные если и уходят, то лишь затем, чтобы вернуться в виде ночных кошмаров.
Борис смотрел на черный кружок кофе в своей чашке, и страшная в своей простоте мысль стучалась у него в висках: «Ведь это только начало... Ведь это только начало...»
— У тебя все в порядке? На работе, я имею в виду? — Жена осторожно тронула его за плечо, но Борис вздрогнул, будто она выскочила из-за угла с черным чулком на голове и с топором в руках.