- Пока ты плоть питаешь и греешь, братия уже псалмы поют, душу Высшему изливают. Ох, Тайрин, дух бодр, плоть же немощна. Вставай, грешник окаянный!
Худощавый парень лет семнадцати, как ужаленный подскочил с подстилки. Красные глаза непонимающе уставились на духовника. Калит пригрозил:
- В пост тебе надобно, на недельку. Ты пока умойся, да склады прореки, а потом догоняй меня. Дрова сами не приследуют.
Сдобренные жиром полозья легко поскрипывали на морозе. Послушник едва успевал за старцем. Тот раскраснелся - борода, брови и клобук покрылись инеем. Монах не шел - летел, огибая сугробы, подбирая и закидывая на сани обломанные за ночь ветки, иногда находя поваленные то-ли ветром, то ли зверьем, деревца.
Пройдя несколько верст, старец остановился, прислушался. Через несколько минут его догнал послушник. Дышал тяжело, пар валил столбом, а глаза выкатились, помутнели, словно у вареной рыбы. Калит сделал знак молчать, прошептал:
- В воздухе витает что-то новое.
Монах поднялся на холм, через несколько минут вернулся. Печально вздохнул, полные боли глаза буравили послушника:
- Беги в монастырь, зови десяток братьев с санями. Быстро.
Юноша испуганно поворотился, побежал и вскоре исчез среди сугробов.
Пожилой монах расстелил коврик, встал на колени. Старец молился, по сморщенным щекам текли слезы. Неизвестно откуда на сердце возникло давно позабытое щемящее чувство тоски. На поляне за холмом под коркой снега лежало три замерзших тела.
Авенир вздохнул. Тела не ощущал, словно уже прибыл в Пиреи. Дышит - значит еще на земле, значит жив. Попытался открыть глаза - веки не слушались. Услышал теплый, по-отечески родной голос:
- Отдыхай, сынок. Ты достаточно потрудился. Первое поприще пройдено. Впереди еще многие победы и поражения, радости и несчастья, великий призыв и сила. Но это потом. Идущему по Пути пора спать.