Выбрать главу

Охота дрыхнуть пропала. Сабельщик выбрался из мешка и пошел в отхожее. Окинул взглядом стоянку - мулы спали, Авенир уже закончил свои чтения с молитвами и кутался в шерстяной плащ. Костер не разводили - в сухостое степь вспыхнет, как промасленный пергамент, да привлекать внимание зверей и людей лишний раз не стоит. Надо зайти подале, а то молодой еще проснется, испугается с непривычки. Да, степь - такое место, слышно на расстоянии полета стрелы. Не то, что город - гвалт, ор, повозки скрипят - не угадаешь, что за углом творится.

В темноте ночи разливалась тихая мелодия. Она проявилась из ниоткуда, мягко обволакивая своим покоем и добром. Лидийские напевы говорили о вечности, любви, радости и надежде. Текучие, медовые звуки проникали внутрь чрева, обволакивали душу и растворялись сладкой истомой. Тарсянин медленно спускался в низину, из которой доносилась чарующая музыка. Вокруг сабельщика вырастали обшитые шелком стены, ноги утопали в мягчайших персидских коврах и тигриных шкурах. Тихо журчала, переливаясь всеми цветами радуги, вода, струящаяся из стройных фонтанов. На палатях возлежали счастливые люди, которым девушки в полупрозрачных сари приносили еду и напитки. По дворцу разносился аромат жареного мяса и благовоний...

Вдруг все вокруг стало дрожать, палати расплывались и таяли в воздухе.

- Марх, очнись!

Авенир тряс тарсянина, как если бы тот задолжал ему двадцать золотых:

- Давай, приходи в себя! Умрешь если, тащить обратно не буду.

Сабельщик в недоумении оглянулся. Дворец с фонтанами исчез, в глазах стоял белесый туман, но уже понял, что произошло:

- Да все уже, я здесь. Сколько длилось наваждение?

- Около часа.

- Ну и сходил по нужде. Чуть душу не оставил. 

- Так у тебя и душа есть? А я думал, ты ее на клинок променял.

- Завидуешь. Небось молишь своих богов, чтобы и тебя также одарили? Ладно, пора языки прикусить - кто больше молчит, тому жить дольше.

Марх осмотрелся, прислушался. Перед взором развернулась небольшая поляна, тускло освещавшаяся лунным светом, да тремя маленькими медными жирниками. На ней, в выложенном белыми камнями кругу, сидел смуглокожий старец. Седые усы, скрученная косичкой бородка, абсолютно лысый череп. В ухе поблескивает золотая серьга с камнем, а на правой стороне лба темной лужей растеклось родимое пятно. На коленях чаровника лежит похожая на древлянские гусли колода со струнами, по которым искусно бегают зажатые в пальцах костяные наконечники.

 Старик, продолжая играть, свободной рукой дал знак не двигаться.

- Даже не посмотрел, - прошептал Авенир.

- Этого волхва так легко не возьмешь. Подождем, вроде пока его чары на нас не действуют.

- Чувствуешь, земля дрожит?

Ноги ощущали толчки, тряслись мелкие камешки, подрагивал ковыль. В нескольких шагах от смуглокожего вырос холмик. Земля растрескалась, полетели комья земли и, разорвав дерн, из недр поднялся огромный чешуйчатый змей.

«Похож на обычного червя, только в чешуе и с длинными изогнутыми клыками на конце. Да поболе чуть-чуть» - подумал Авенир. Он читал про таких тварей. Класорсизы пару раз в месяц они охотятся за пищей. Будь то человек, или конь, или еще какая живность. Сожрут и дрыхнут дальше. Под землей глаза не нужны - чешуя ощущает мельчайшее движение. Но вот что они еще и слышат - про это нигде написано не было.

Старец, продолжая играть, достал из-за пазухи бутыль и протянул к пасти змея. С клыков сочилась густая зеленовато-фиолетовая жидкость. Набрав почти доверху, волхв скрыл склянку в лежащий неподалеку мешок. Музыка сменилась и тварь медленно ушла под землю. Еще через несколько минут старец перестал играть, обернулся к монахам:

- Добры будьте, юноши.

- И тебе хорошего вечера, мудрец, - выпрямился Марх, - ты зачем ужика тиранишь? Еще и нас посередь ночи поднял. Ворожишь небось - отравить хочешь кого?

- Зачем травить, если и так убить можно? - глаза мудреца полезли на лоб, - я для лекарства собираю, ломоту в спине лечить. А то ноет, зараза, никакого покоя нет.

- Разделишь ли с путниками их скромный ужин?

- Нет, ужинать я не хочу. А вот позавтракать как раз можно, самое время.

И правда, окоем уже просветлел, над равниной поднимался белый, как глаза вареной рыбы, туман.