сломал. Хотел посмотреть ханских коней, коими славится каганат, но стража
удержала… ага, что же потом? Так, вот он в шатре, темноглазая… как же ее…
Лин..на. Отпаивает какой-то горячей горькой дурью… Потом…
Белые пятна вчерашней ночи никак не хотели закрашиваться. «Раз не убили, значит, буду жить, это главное» – сделал вывод сабельщик. Осмотрелся, увидел
возле чаши с фруктами портки, оделся. Все-таки дошел до победного – представил
себе хунна, узревшего Марха, в чем мать родила, усмехнулся.
«Надо дойти до саат-шатра, облачиться в робу, да отрыть припрятанное
оружие».
Вышел во двор. Яркий свет острыми, как бритва лучами, резал глаза и мозги.
Солнце стояло в зените. Сабельщик нутром чуял что-то странное, вот только
понять не мог, что. Все тихо, воины после вчерашних ритуалов отходят, женщины
погнали на водопой скотину. Ладно, чугунок еще не варит, да что чугунок – весь он
себя чувствует, как сорвавшийся с горы свин – где тут чутью вернуться.
Дошел до шатра, облачился в робу, приладил клинки к спине. Посох в руку, на
ноги сандалии – готов!
Авенир с мулами и шестилапой тварью ждал у привала. Лицо было угрюмым,
руки теребили миртовый браслетик. Марх бодро кивнул:
– Почему нас не разбудили утром?
– Чыдаха свергли. Теперь у хуннов другой каган.
Мрак поморщился:
– Вот как. Значит, нас никто не держит, можем отправляться.
Несколько дней путь прерывали лишь для ночлега. Ели, сидя на мулах,
изредка останавливались сбегать в отхожее. Сабельщик понимал, что настроение
хуннов сродни изменчивому ветру – недаром они дети степи, и старался поскорее
отдалиться от стана. Попутчик был молчалив, отбивался короткими фразами и
жестами.
Земля стала мягкой. Копыта увязали в словно взрыхленной почве, мулы шли
медленнее, трава и деревья куда-то исчезли. На очередном вечернем привале
расположились у подножия огромного камня. Марх подсел поближе к юноше:
– Из-за женщины тоскуещь? Как звали-то наложницу?
Юноша вздрогнул. Поднял взгляд, узрел пекшего мясо тарсянина.
– Фатира.
– Красивое имя. И сама, наверное, прелестница? Видал я на своем веку разных
фей. Некоторые оборачивались драконессами, хм. Но первая, у меня на родине их
зовут «лика»… это след на всю жизнь.
Парень занялся румянцем:
– Расскажи про свою «лику»?
– Я молодым отроком был, может даже помладше тебя годков эдак на … -
сколько тебе, семнадцать? – на пару. Все время проводил или у отца в кузне, или на
бранном поле деревянным клинком махал. И влюбился… Глубже озер были очи
Вереи, руки мягче свежего хлеба. Но больше всего меня пленил смех. Задорный, как переливистый весенний ручей. Много было пастушек в нашей земле, а запала
она мне. На праздник солнцестояния ночью зажигали костры, купались в озерце, бились на кулаках – все как водится, по традициям предков. Пили вино. Не такое, как ныне – раньше оно как сок было, только голову кружило, а аспидом поганым не
жалило. Затащил я ее по нашей веселости в хлев. И все. Как крюком в сердце. Ни
есть, ни работать, ни спать не могу – Верея лишь перед глазами стоит.
Марх потер лоб, отхлебнул из мехов. Заговорил медленнее:
–Дарил я ей подарки, менестрелей с вагантами посылал, вот только как
подменили девку. Взгляд отводит, только меня видит – улыбка сникает. И молвить
не молвит – что случилось, не пойму. А потом встретилась мне и говорит: ты меня
прости, наваждение той ночью было. Есть у меня суженый, уж второй год меня
уваживает, замуж скоро.
Все бы пережил, да суженый этот другом моим оказался. А я ему душу
изливал – вот как, мол, она может? Я ей и то, и это, и люблю ее, и жить не могу, и
все заработанное на подарки трачу. А он – да ты что, это же пастушка. Да о ней по
всему селению слухи ходят, только уличить не получается. Он как ножом по сердцу
языком резал, а она будто в холодный омут с веревкой на шее.
С полчаса соратники молчали. Авенир кусок мяса бросил муравиту, тот
проглотил, не жуя.
– Так ты из-за нее в монастырь пошел?
Сабельщик подернул бровями:
– И да, и нет. После такого унижения надо было что-то делать. Случись это
сейчас, убил бы обоих. А тогда… Пошел наемником к азотянскому властителю –
биться с зеленокожими аггами. Это не рыхлые увальни-набы. Крепкие, яростные
орки. Еще и умные к тому же. После нескольких лет походов я был еще жив – не
нашел смерти. Тогда искать я стал истину. Захотел понять – как же так, что друзья
предать могут, обмануть – ни за что. У людей не нашел, отправился к святым.
Ходил от монастыря к монастырю. Святые снаружи стремились к истине, а в
душах творилось черное и злое. Встретилась мне в бесконечных горах Турмаги
обитель Элхои. Там все истинно, но это исключение. Люди по сущности – лгуны.
Да и сам я не лучше. Видать натура такая – хоть истина и одна для всех, а вот
только правда у каждого своя. То бишь, каждый себя оправдает.
– Я бы убил…
– Кого? Девку?
– Себя убил бы.
– Я хотел, да не смог. Решил не губить из-за падали великого человека. Да и
проще надо относиться…
Марх насторожился:
– Тише. Слышишь?
Авенир затаил дыхание и напряг слух. Вокруг шелестело – будто терли друг о
друга сухие ветки с листьями. Мулы почуяли неладное, озабоченно замычали, попятились к скале. На тускло освещенной земле то тут, то там вырастали бугорки.
Из ямок на поверхность выползали похожие на сороконожек существа. Их
привлекло тепло, исходящее от костра. Путникам грозила смертельная опасность –
мягкотелые твари питались падалью, но не прочь были отведать и свежей плоти.
Марх резанул и откинул нескольких. В темноте раздался чавкающий звук –
существа не брезговали никем, жрали своих же. Сабельщик протянул Авениру
клинок, сам раскрыл резач. Приготовились к бойне. Молодой акудник в поисках
спасительной тропки завертел головой. Они стояли под скалой на небольшом
каменном плато. Снизу к ним не подкопаются, но вот убежать – герои оказались
заложниками огромного пологого камня, защищавшего их от ветра, теперь же
ставшего холодным молчаливым тюремщиком. Марх отбросил кинувшуюся тварь, Авенир разрубил выползшую на поверхность. Существ становилось больше.
Похожая на волны, кишащая масса наползала. Путники рубили без устали, давили
сапогами, оружие и тела покрылись брызгами мутной зеленоватой слизи, мулы
забились в трещину. Рубище продолжалось больше часа. Руки прилипли к оружию, тела, лица – все покрылось липкой едкой массой.
Раздался протяжный писк. С камня в самую кучу тварей огромной черной
глыбой рухнул муравит. Как по приказу неведомого мага, вся чешуйчатая масса
остановилась и стала панически зарываться в землю. Нежданный спаситель
носился с радостным кличем, на полном ходу пожирая несчастных, тонкий
розовый язык – или хоботок – молниеносно выстреливал в сороконожек,
обхватывал, притягивал, жвалы легко растирали хининовую чешую. Хруст, визг, стрекот стояли такие, что – Авенир готов биться об заклад – на три версты все
живое проснулось и пугливо вжалось в свои лежбища. Кровавая жральня, если
конечно можно было назвать эту мутную слизь кровью, длилась недолго. Все твари
исчезли, на поверхности остались только скорлупки, да муравит, дрожа от
наслаждения, поедал остатки, всасывал желтоватую студенистую массу.
– Как он их, а, – тарсянин переводил дыхание. Чтобы разбить броню твари, приходилось бить наотмашь, и Марх немало притомился. Муравит же раскалывал
чешую, аки бабки лузгают семена тыквы.
Несмотря на ночь и дикую усталость, пошли к ближайшей речушке, отмыться
от «следов доблестной брани»…
Муравит сидел рядом. Узкий язык вылизывал пластинчатую шкуру, передние
трехпалые лапы скребли гравий. Радуется, наверное – подумал Авенир, взглянул на