– Прыток ты, родимый. Восстановишься скоро, но не мгновенно.
Юноша прошептал:
– Кто я? Сколько здесь?
Старец смотрел мирно:
– Ты человек. Живой, хотя был у врат преисподней. Нашёл недели две назад, когда собирал хворост. Береги силы, они нужны телу.
– Почему я ничего не помню? И почему… так выгляжу?
– Когда тебя мертвого положили в молитвенную, дух еще не исшел к отцам. Душа после смерти где-то три дня связана с телом, дальше – как Высший рассудит. Монахи заключили твой дух в алтаре и восстанавливали тело.
Калит потер висок:
– Изломан ты был нещадно. Кости, внутренние органы и мозг исцелили, но на это ушли силы и ткани почти всех твоих мышц. Потому такой стройный. Еще и обруч заговоренный, вестимо. Снять не смогли, оставили. У тебя с ним связь какая-то. Не колдовская – в этих местах все чары и заговоры рушатся. Видать, божественная.
Авенир закатил глаза, дыхание замедлилось. Смахнул усилием воли пелену сна, огляделся. Старец покинул келью. Волхв напрягся. В этот раз вставать было легче, мышцы, хоть и слушались с трудом, но дерготой на раздавались. Схватил сложенную на табурете робу, накинул на истощенное тело. Плечи придавило, ноги задрожали от нагрузки. Шаг за шагом, думая – как бы не упасть, юноша дополз до выхода, с неимоверным усилием приоткрыл дверь, в коридор прополз, как рак-разведчик, задом.
Повернувшись, ахнул. Вниз вела выщербленная каменная лестница. Ступени высокие, с одной стороны стена, с другой пустота. Любой мужчина легко бы спрыгнул на пол в проем, но для еле живого человека под тяжелой верблюжьей накидкой каждая ступень сулила опасность. Затаив дыхание, впившись пальцами в стену, волхв начал спускаться. Ноги подкашивались, на четвертой ступени в глазах все начало расплываться. Когда Авенир оказался внизу, лицо было усеяно крупными каплями, щеки покраснели, а тощие ребра вздымались аки кузнечные меха. Он проковылял через арку в затуманенный зал. Уши уловили тихие трели. Волхв двинулся к массивным воротам. Схватившись за кольцо, уперся в землю. От напряжения перехватило дух, обруч сдавил голову, по спине пошли судороги. Авенир наддал еще, от натуги на шее вздулись вены. Дерево тихо заскрипело, стало поддаваться, отходить. В лицо ударила стена солнечного света, легкие закололо от свежего весеннего воздуха.
Во дворе неровным полукругом сидели монахи. Одни держали на коленях барабаны, руки переплетались в неведомом танце и ударяли по тугой коже. Другие дули в флейты и свирели. Некоторые щипали натянутые на остов жилы. Музыка разливалась в пространстве, волхв мог поклясться, что видит цветастые лоскутья звуков. Послушники, которым не досталось инструментов, пританцовывали и подпевали. Двигаясь размеренно, они напоминали шепчущее море, то набегавшее волнами на берег, то неуверенно откатывающее обратно в океан.
Авенир застыл в нерешительности. Сердце заныло от мелодии, мысли улетучились, в голове звенел завораживающий ритм. Откуда-то изнутри, из души приходили слова, что-то до боли знакомое пробивалось наружу, рвало белые листы памяти. Обитатели скита жестами пригласили в круг, ободряюще восклицали. Юноша сдался эмоциям. Плечи вздымались неровно, иссохшее тело не слушалось, двигалось скупыми рывками, но с каждым движением силы приходили, накатывали волны тепла и счастья. Монахи вскидывали руки к небу, кто-то подпрыгивал, но в центре полянки был лишь волхв. Танец продолжался недолго, голоса и инструменты замолкали, лишь тихо, с хрипотцой, тянула флейта, да постукивал малый дхол. Слова вырывались наружу, слагались в рифмы, рифмы – в стихи, стихи – в песнь. Песнь ведала о покинутой любви, предательстве, тихо щебетала о тщете жизни, сомнениях и смерти друзей. Потом поднималась, взрывалась триумфом победы и веры, рисовала картины будущей славы и великой цели, ради которой не жалко и отдать жизнь.
Волхв пал на колени, обратив лицо к небу. По раскрасневшимся щекам текли слезы, горькими валунами срываясь с подбородка. Один за другим, монахи опустились на колени, склонили головы. Пение перешло в молитву, возношение Высшему, нестройную и грубую, но идущую из глубины души.
После восхвалений послушники отправились в обедню. Авенир присоединился, Калит великодушно разрешил – мол, поздоровел уже, способен и плотскую пищу вмещать. Столы тянулись рядами, с обоих сторон тяжелые каменные скамьи с кедровым седалищем. Юноша получил плошку овощной каши и хлеб, уселся супротив старца. Тот вкушал степенно, не поднимая взгляда, погруженный в мысли о высоком. Акудник оглянулся. Все ели размеренно, не торопясь, тихо вели беседы. В комнате стоял легкий гул – слов не разобрать, но и речам не мешает. Обратился к монаху: