– Та и ж жениха, Панаса Пиддубного, у «москали» берут, – отвечала «перекупка». – На царьску службу берут.
– До самой царици? – допытывалась девочка.
– Та до царици ж, на галеры.
В этот момент через базар проходил придворный «шпын», обер-шталмейстер Лев Александрович Нарышкин. Левушка любил толкаться меж народом не без цели: он прислушивался к толкам среди горожан и поселян, приглядывался к их жизни, разузнавал базарные цены, чтоб потом, при случае, ввернуть в частной беседе с государыней словцо или мимолетное замечание, которые не без пользы для государства выслушивались Екатериной. Так он иногда самым невинным образом, шуткой или забавным анекдотом разоблачал иногда злоупотребления властей, ложные донесения, незаконные поборы, вымогательства и тому подобное.
Проходя теперь базаром, он заметил плачущую девушку. Типичная южная красота поразила царедворца, знавшего толк в красоте.
– О чем ты плачешь, милая? – ласково спросил Нарышкин, подходя к плачущей.
Девушка пуще заплакала, закрывая личико рукавом белой вышитой сорочки.
– Не обидел ли кто тебя, милая, или горе тебе какое приключилось? – продолжал спрашивать Лев Александрович, проникаясь жалостью к юному прекрасному существу.
Но девушка и тут ничего не отвечала, продолжая плакать.
– Та воно, дурне, сорожыться, ясновельможный, – сказал, подходя к Нарышкину, благообразный старик. – А плаче воно затым, що ии парубка берут за другими дотепыми лоцманами вожем через Днипровии пороги. А воно, бачьте, се дивча заручене за одного хорошего плавуна.
– Так она невеста, говоришь, старичок? – спросил Нарышкин.
– Та невиста ж, ваша ясновельможность, – отвечал старик.
– Ну, так в таком случае я ей помогу, – сказал Нарышкин, – я сам буду просить за нее государыню…
Из-за белого рукава глянули поразительно прекрасные глаза…
«Какая красота!» – даже смутился в душе Нарышкин.
– Ее величество – милостивая матерь своим подданным, – продолжал смущенный Левушка. – Пойдем, милая, со мной к государыне, – обратился он к девушке.
– Та воно, дурне, не пиде, – покачал головою старик.
– Отчего не пойдет?
– Бо, дурне, боиться.
– Да чего же?
– Бо воно, як мале кошеня, або горобчик, зараз сховаеться.
– Так пойдем вместе с нею, старичок: с тобою она пойдет.
– Може и пойде, не знаю.
Старик подошел к девушке и тронул ее за рукав:
– Катре, а Катре, хто я тоби?
– Дидусь, – послышался из-за рукава милый голосок.
– А хто тоби, маленьку, у колысци колыхав?
– Дидусь.
– А хто тоби, як була пидлиточком, косу заплитав?
– Дидусь.
– А хто тебе, дурне, с Панасом звив до пари?
– Дидусь.
– Так дидусь поведе тебе, дурну, и до царици.
Только после этих вопросов и ответов «дидусь» удалось старику уговорить свою внучку идти ко дворцу вместе с ним и Нарышкиным… Уж очень жаль было «Панаса…»
За ними последовала издали толпа любопытных, потому что по базару разнеслось:
– Татаренкивну Катрю повели до самой царици вызволять Пиддубенка з москалив…
У входа во дворец Нарышкин, шепнув что-то часовым, велел старику и его внучке подождать, а сам пошел в покои императрицы.
– Матушка-государыня! – сказал он как-то загадочно, с лукавой миной. – Я поймал днепровскую русалку.
– Что ж ты, в водяного разве превратился из моих обер-шталмейстеров? – улыбнулась императрица, ожидая новой выходки своего любимца-шутника. – Русалок ловишь?
– Нет, матушка, я поймал ее на суше, – отвечал Нарышкин.
– А зачем она тебе понадобилась, старый ферлякур? Мало у меня фрейлин! Так еще русалки понадобились… Признавайся лучше, что выдумал? Дурного ты еще никогда ничего не выдумывал.
Нарышкин упал на колени.
– О! Великая! Мудрейшая из рожденных женщиною! – восторженно воскликнул Нарышкин. – Лучшего всемилостивейшего рескрипта никто из твоих подданных не удостоился получить, великая, великая государыня! Начертай сии всемилостивейшие слова на пергаменте собственноручно, и я сей драгоценнейший рескрипт велю положить себе в гроб заместо церковного отпуста, и с сим свидетельством твоей монаршей милости предстану я пред престолом Творца Вселенной.
Императрица, видимо, была тронута.
– Встань, мой друг, – ласково сказала она, – тебе еще рано умирать… Притом ты мне нужен…
– О! Если я нужен тебе, великая, то я хочу прожить мафусаиловы веки, чтобы служить тебе, хотя мне уже скоро перевалит за пяток второго полувека жизни.
– А сколько тебе, в самом деле, лет? – спросила Екатерина. – Я что-то забыла.
– Пятьдесят пятый простучал своей косой косарь Сатурн, пятьдесят пятый, матушка-государыня.