Все потом начали шутить по поводу этого приключения с Штакельбергом, и, наконец, Екатерина решила:
– За такое наглостное разбойничье нападение на моего посла повелеваю сего осетра казнить смертью через по-вара.
Чудовищного осетра тотчас же торжественно, не без опасности перенесли на галеру «Десна», а рыбаки, щедро награжденные, были отпущены. Торжественное плавание царской флотилии по Днепру продолжалось до 12 мая. В этот день Екатерина увидела Херсон.
– Вот и новое окно, которое ты, матушка, прорубила после того, как великий Петр Питером прорубил первое окно в Европу, – сказал Нарышкин, указывая на открывшуюся перспективу города.
– О каком окне говоришь ты, Лев Александрович? – недоумевала государыня.
– Да как же, матушка: я говорю, Петр Алексеевич прорубил окно в Европу, в Питер, а ты – в Херсон.
– Только это окошко не в Европу смотрит.
– Тем лучше, в Азию: все-таки это отдушка в море.
– Да море-то, Левушка, не мое, а чужое.
– Будет и твое. Дай только время похозяйничать здесь «Грицьке Нечосе», так доберется и до самого Абдула… Вот тем ты и прорубишь себе такое окно, что…
– Сквозить будет, – покачала головой императрица.
– Не будет, матушка… И как тепло бы там на старости сидеть нам! И на ревматизмы, матушка, не жаловались бы… А то в Питере сыро… А там-то!..
В Херсоне в то время только что кончены были постройкой корабли «Иосиф Второй» и «Владимир».
– Celaestgala, – тихо сказала императрица Потемкину, указывая глазами на двадцать золотых букв, ярко блиставших на носу 80-пушечного корабля.
Эти двенадцать золотых букв были – «Иосиф Второй».
– Сии двенадцать золотых литер, матушка, – так же тихо проговорил Потемкин, – помогут нам поставить твой трон и на месте Гаджибея (ныне Одесса), и будет у тебя три столицы: бабушка Москва, дяденька Питер и родная дочка твоя – южная Пальмира. Бабушка будет тебе, матушка, чулочки вязать на твои державны ножки против ревматизма, дяденька – шведа пужать, а дочка твоя, пришедши в возраст, станет богатырь-девицей, царь-девицей и достанет тебе Царьград…
Глаза императрицы радостно сверкнули.
– Я верю тебе, князь-богатырь: ты уже дал мне роскошную Тавриду, это осиное гнездо ханов… Бог даст, и то сбудется, – еще тише сказала она.
– Только бы взять Очаков, этот ключ к Черному морю, а тогда, государыня, мои руки развязаны… Гаджибей возьмет де Рибас: он на воде точно рыба в своей стихии, точно тот осетр, что побил Штакельбергу ножки, а там «Пальмиру» заложим, – закончил Потемкин, видя, что к императрице направляется Иосиф, разговаривавший перед этим с принцем де Линем и графом Сегюром.
Мысль о южной столице с тех пор не покидала той, которую Державин назвал «Фалицей» и которой всего более были по душе слова поэта, характеризовавшие (едва ли льстивостью) «Семирамиду Севера»:
В Херсоне пробыла Екатерина несколько дней и оттуда ездила в гости к графу Безбородко, в его имение Белозерку, а потом, воротившись в Херсон, присутствовала при спуске вновь построенных кораблей.
В Херсоне Екатерина простилась с своей днепровской флотилией, щедро наградила всех служащих и отпустила Панаса Пиддубного к его невесте.
– Жди же меня к свадьбе, – сказала императрица красивому украинцу. – Помни, что я посаженая мать твоей Катри.
Из Херсона Екатерина выехала 17 мая, но уже сухим путем, так как устье Днепра находилось во владении турок, а ключ к морю был Очаков.
– Вот, матушка, если б «Грицько Нечоса» оставался по-прежнему запорожцем, так мы достигли бы Крыма водой, на запорожских чайках, – не унимался дурачиться Нарышкин.
– А как бы мы проехали мимо Очакова? – улыбнулась императрица.
– Запорожцы же проезжали…
– Хорошо. Я тогда сделала бы тебя кошевым атаманом.
– Что ж, матушка, из меня бы вышел другой Серко, а то бы и Сагайдачный, что взял Кафу.
– Ну а ключ-то от моря все у турок, – сказала Екатерина.
– Так, государыня, – заговорил Потемкин. – Этим ключом заперт теперь волшебный терем царь-девицы.
– Это та царь-девица, что томилась у волшебника Черномора? Эту сказку я слышала от Марьи Саввишны, – улыбнулась императрица.
– Она государыня, – отвечал Потемкин.
– А кто же волшебник Черномор с его ужасной бородой?
– Его падишахское величество, султан Абдул-Гамид, тень Аллаха на земле.
– То-то тень Аллаха, – засмеялась государыня, – лучше бы быть хоть одним лучом Аллаха, светом, а то тень – сумерки!
Находившийся все тут же Нарышкин заметил: