– Приобретение сие важно. Предки дорого бы заплатили за это. Но есть многие люди противного мнения, которые жалеют еще о бородах, Петром выбритых.
Храповицкий молчал, не зная, на кого намекает императрица. Но она сама заговорила:
– Вот хоть бы Александр Матвеевич…
Шла речь о Мамонове. Храповицкий продолжал молчать.
– Но он молод. – продолжала Екатерина, – и не знает тех выгод, кои через несколько лет явны будут.
Вспомнив вчерашний разговор с императором Иосифом, с Фитц-Гербертом и графом Сегюром, она опять продолжала:
– Граф Фалькенштейн видит другими глазами. А Фитц-Герберт следует английским правилам, которые довели Великобританию до нынешнего ее худого состояния.
Храповицкий заметил о графе Сегюре.
– Сегюр понимает, сколь сильна Россия, – согласилась императрица. – Но французское министерство, обманутое своими эмиссарами, тому не верит и воображает мнимую силу Порты. Полезнее бы для Франции было не интриговать. Сегюр, кроме здешнего двора, нигде министром быть не хочет.
Тут вошли Потемкин и Мамонов, а вслед за ними и Нарышкин.
– Я много за ночь передумала о Тавриде, – обратилась государыня к Потемкину. – Приобретение сие важно. Предки наши дорого бы заплатили за это.
Она взглянула на Дмитриева-Мамонова, красивое лицо которого выражало скрытое недовольство. Это тайная зависть, зависть молодого ничтожества, «случайно» припущенного к трону, зависть к такому колоссу, как Потемкин, которому приписывалась слава покорения Крыма: отсюда Потемкин-Таврический. Екатерина уловила выражение лица Мамонова.
– Есть люди мнения противного, которые жалеют еще о бородах, Петром Первым выбритых.
– А Фитц-Герберт? – саркастически заметил Мамонов, вызывающе глядя на Потемкина.
– Аглич завидует величию России, купчишка! – с кислою улыбкой вмешался Нарышкин.
– Mais monsier le philosophe de la frivolite? – кинул заочный вызов графу Сегюру завистливый «паренек».
– Да я вас боюсь, Александр Матвеевич, вы такой злой, как тот осетр, – сгримасничал Нарышкин.
Екатерина видела, что разговор обостряется, и тотчас же «смешала дело с бездельем».
– Ты где пропадал спозаранку, Лев Александрович? – спросила Нарышкина.
– С утра все слезы глотал, матушка-государыня, – был загадочный ответ.
– Плакал? С чего?
– Нет, государыня, глотал слезы… какие холодные да вкусные…
– Странно, – улыбнулась Екатерина, – я знаю, слезы бывают горючие и горькие или же просто соленые. Но чтобы слезы были холодные да еще вкусные, я этого не понимаю.
– Да вы, матушка, спросите, чьи слезы я глотал.
– А чьи, нераскаянный «шпынь»?
– Марии Потоцкой, матушка.
– А, из «фонтана слез», я теперь понимаю. Ты, Левушка, в простоте слова не скажешь.
– Простота, матушка, хуже воровства, сказано в Писании, – вывертывался Левушка. – Да еще, матушка, я обозревал сегодня ваши владения и восхищался оными.
– Какие мои владения?
– Да вот здешний придворный мулла, заметив, что я человек не без вкуса к созерцанию красоты, повел меня на минарет ханской мечети. Ах, матушка, что за красота открывается оттуда, какой вид на город, на все его мечети, сады! Вот бы вам, матушка, взглянуть оттуда.
– Мне-то! С колокольни, с моими ногами!
– Ах, матушка, да у вас ножки молоденькие, резвые. Вон всю Россию исходили. Скоро в Царьград попадут.
Екатерина взглянула на утиравшего пот Храповицкого.
– Так-то, так, Левушка, – сказала она с улыбкой, – да только вон Александр Васильевич не желает, чтобы я была в Константинополе.
Храповицкий вскочил и недоумевающе смотрел на императрицу.
– Я, ваше величество, не желаю? – спросил он нерешительно.
– Да… Ведь там еще жарче, чем здесь, – продолжала государыня. – Уж если ты здесь потеешь, то что же будет там?
Храповицкий понял шутку и просиял.
– Да за вашим величеством я готов и в огонь и в воду! – восторженно воскликнул он.
– Тэ-тэ-тэ! – засмеялся Потемкин. – Вон какой вы! «За вашим величеством и в огонь и в воду…» Так, значит, государыня прежде ползай в огонь, а потом уж и вы…
– Нет, ваша светлость, я не за государыней брошусь и в огонь и в воду, а за государыню… Не тот падеж изволили применить.
– Не я, а вы – за государыней… Это – lapsus linquae.
– Правда, правда, Александр Васильевич, – согласилась государыня, – я знаю твое усердие.
Тут императрица развернула лежавшую перед ней какую-то тетрадку.
– А мне ночь в ханском дворце навеяла стихотворение, – сказала она. – Может быть, тоже lapsus linquae.
– Можно прочесть? – спросил Мамонов.
– Отчего же нет? – улыбнулась государыня. – Но вам, быть может, оно не понравится.