– Ну, прости, прости, Захар Константинович, впредь не буду, всегда буду тебя слушаться, – смиренно, боясь рассмеяться, говорила императрица, не смея взглянуть на Нарышкина.
– То-то, то-то, матушка, просите прощенья, просите, – говорил последний.
– И то прошу.
– Нет уж, увольте, – ломался Захар, переходя уже на «вы», – ищите себе другого… подлипалу… а я, вишь, груб… не позволяю на балконе стаивать, при ветре, в легоньком капотишке… Так-то завсегда…
– Нет, нет, Захарушка, не буду… прости великодушно…
Императрица подошла и положила руку на плечо упрямца.
– Что ж, воля ваша, – уперся последний.
– Так, так, Захар Константинович, не поддавайся, – дразнил его Нарышкин, – а то, чего доброго, при такой непослушной государыне тебе когда-нибудь придется приказать повесить себя или аркебузировать, расстрелять по высочайшему повелению.
Все рассмеялись. Захар понял, что пересолил, и упал на колени.
– Прости, матушка, прости своего верного раба, пса… все для тебя же, как собака, ворчу, – говорил он, обливаясь слезами и целуя край одежды императрицы. – Что скажет Марья Саввишна!
– Марья Саввишна ничего еще не знает, я ей слова не скажу об этом.
– Вы, матушка, не скажете, так вон он, – указывая на Нарышкина, – из озорства все скажет, да еще наплетет, будто я велел себя повесить либо расстрелять.
– И скажу, – дразнил его Нарышкин, – разве мне от тебя не доставалось? Мало ты наговаривал на меня Марье Саввишне.
Императрица в это время приложила платок к щеке. Захар поднялся на ноги, точно его ударили.
– Что? Что? Простудила-таки зубки! – заговорил он с видимым торжеством. – Что, не моя была правда?
– Правда, правда… Ты всегда прав, Захарушка: зуб-то точно заныл, – говорила Екатерина, продолжая держать платок у щеки.
– Бегу, матушка, за Иваном Самойловичем.
– Не надо… Принеси его капли, что стоят на спальном столике.
– Сейчас, матушка. – И Захар стремительно выбежал.
В это время императрица заметила, что Потемкин, стоя в стороне, у окна, читает какую-то бумагу, поданную ему Храповицким, и иронически качает головой. Екатерина оглянулась. В кабинете, кроме Потемкина, Дмитриева-Мамонова, Нарышкина и Храповицкого, не было никого из посторонних.
– Перлюстрация? – спросила государыня.
– Перлюстрация, – ответил с улыбкой Потемкин.
– От кого к кому?
– От Фитц-Герберта к Элису, к лорду, с перчиком.
– С перцем опять? Интриган… То у него «маханье» с княжной Щербатовой, то со своими министрами… О чем «махается» с Элисом?
– Обо мне, матушка, – отвечал Потемкин, пожимая плечами. – Все утверждает, будто я из новокупленных мною в Польше земель хочу создать независимое ни от тебя, матушка, ни от Польши государство, Tertium-quid…
– Да, он уверен, что ты ищешь короны: тебе понравилось быть гетманом Малороссии.
– И запорожским кошевым атаманом «Грицьком Нечосою», – поспешил добавить Нарышкин, делая шутовскую гримасу. – Не полагайся на него, матушка: он думает быть счастливее Мазепы… Любопытно будет взглянуть на «Грицька Нечосу» в короне.
Императрица искренне рассмеялась.
– Ах, Левушка, и не надоест тебе всю жизнь глупости говорить и делать, – сказала она.
– Ах, матушка-государыня, делать глупости легче, чем говорить… Вон Цезарю легче было бы сделать глупость, перейти Рубикон и нарваться потом на меч Брута и Кассия… А то легко сказать: «Лучше первым в деревушке, чем вторым в Риме», – философски рассуждал Нарышкин, нюхая табак и обсыпая им свое жабо.
– Да и Фитц-Герберт сравнивает Григория Александровича с Цезарем, – заметила императрица. – Он давно дал ему в девиз: necс viget quidquam simile aut secundum.
В это время в кабинет быстро вошел Захар.
– Вот, матушка-государыня, капли от зубов… Насилу отыскал… Они были не на спальном столике… Их уже успела засунуть в походный ларец твоя верченая комар-фря.
– Не фря, Захар, – улыбнулась Екатерина, – а камер-фрау.
– Все едино, матушка, фря и есть фря.