«Всемилостивейше восхотя, – объявляло русское правительство, – оказать новым подданным нашим опыт монаршего нашего к ним попечения, освобождаем их на полгода от положенных государственных поголовных и винных податей».
Русское правительство приобретало сторонников в Польше и другими средствами, парализуя силы республиканского правительства. В то время когда Станислав-Август призывал своих подданных в сенат к чрезвычайному собранию, генерал-губернатор вновь приобретенных Россиею стран делал свое дело.
«Так как российские подданные, – докладывал граф Чернышев государыне, – удостоены иметь опыт матернего вашего милосердия, в милостивом соизволении, чтоб к сочинению проекта нового уложения призваны были из всех уездов империи депутаты, не только для того, чтоб от них выслушать нужды и недостатки каждого состояния, но допущены они и в комиссию сочинения великого сего и отечеству полезного дела, то позвольте мне, всемилостивейшая государыня, как учрежденному от вас попечителю новоприсоединенных держав вашего величества двух белорусских губерний, просить о удостоении такой же матерней милости новых подданных, дабы они щедротами были во всем сравнены с древними верноподданными вашими…»
Какой язык! Боже, какой язык!
Через месяц оказаны были новые милости новым подданным.
«Чтоб усугубить новым подданным нашим знаки монаршего нашего об них и о благоденствии их попечения, – объявлялось именным указом, – всемилостивейше повелеваем все староства, купленные владельцами, учинившими присягу на подданство России, отдаются им же на аренду по смерть, без платежа аренды до тех пор, пока не выплатят весь долг за покупку, а все староства, доставшиеся по наследству или в даре от короны польской, отдать владельцам по смерть же с платежом арендных денег».
Через месяц – еще милости!
«Милосердуя о наших подданных белорусской губернии, – объявлялось в новом именном указе, – повелели мы уже на первую половину сего 1773 года поголовных и винных денег с них не взыскивать, а ныне повелеваем, для лучшего в домашнем их состоянии, снова взимать, токмо в уменьшенном размере».
Прошел еще месяц, и снова публиковалось, что императрица «всемилостивейше оказать соизволила новый знак матернего своего к тамошним жителям милосердия: к вящему удовольствию тамошних жителей» в судопроизводстве дозволить польский язык и судей выбирать из тамошнего шляхетства.
Всеми этими мерами немало подрывалась и без того сомнительная популярность польского правительства, а значение Станислава-Августа делалось еще ничтожнее, если только это возможно. Бесполезна была всякая попытка оживить мертвый труп польского королевства, когда королевство это давно не существовало, хотя видимый признак его как будто и жил, и волновался, и предъявлял права свои на самостоятельное значение. Бесполезны уже были и сеймы, и конфедерации, и senatus consilium, этот мускус у постели умирающего организма: в Варшаве продолжали находиться войска протекторов, и не только не оставляли столицы, но еще увеличивали свой состав, и все это для того, чтобы в Варшаве было тихо и спокойно, как в спальне умирающего. Надо было ожидать, что войска эти будут охранять заседание senatus consilium, и поляки видели это с горестью и бессильны были протестовать против такой обязательной, насильственной опеки. Естественно, что собрание сената было последним паллиативом, к которым в ослеплении прибегают всегда государства, когда замечают, что стоят на краю пропасти. Это были отчаянные и почти несамопроизвольные движения умирающего, когда тело, еще не перешедшее в холодный окоченелый труп, бессознательными порывами силится сократить последнюю предсмертную агонию. Сенат должен был начать и кончить свои заседания по программе протекторов, не смея рассуждать о том, о чем не приказано, хотя одинаково уже было бы бесполезно, если бы и позволили рассуждать обо всем.
Притом сенат не мог быть в полном составе: иные из сенаторов сами сознавали, что не стоит труда хлопотать о чем бы то ни было, потому что уже поздно, и не явились в собрание; другим пригрозили ссылкой, и они тоже не явились; третьи сами махнули рукой на все и стали или врагами родины, или равнодушными к ней.