– Правда, правда! – согласилась Рошшуар. – Конфедерация, действительно, теперь некстати. Она так вполне отвечала тайным планам соседних государств, что только несчастные поляки, окончательно обезумевшие в это время, не видели, что делали покровители, косвенно отнимая у них liberium veto именно тогда, когда оно, принесшее столько зла Польше, теперь могло хоть раз оказать ей услугу. Предводителями конфедерации избраны были Адам Понинский от королевства польского и князь Михаил Радзивилл от великого княжества литовского.
– Я помню князя Михаила, – радостно отозвалась наша героиня, – он часто бывал у моего папы и все называл меня, маленькую, своею невестой.
– Вот как! – засмеялась Сент-Дельфин. – Так у нашей кошечки есть уже жених.
– Но он такой старый, – засмеялась и Елена.
– Наша кошечка права, – улыбнулась Рошшуар, – пока она у нас учится, у нее на родине под руководством ее дяди, князя-епископа, получит прекрасное воспитание ее жених, благородный поляк, сын, может быть, Пулавского или Огинского, который не продаст своей родины, деточка.
– Я не выйду замуж, – взволнованно сказала Елена, – я навсегда останусь с вами в монастыре.
– Не говорите этого, дитя мое, – серьезно сказала Рошшуар, – в свое время жизнь и к нам предъявит свои права… Это закон природы, воля Божества, создавшего мир и давшего жизнь всему живущему.
– К сожалению, – но, впрочем, к сожалению ли? – но это так, – с грустью сказала Сент-Дельфин, которую, как и Рошшуар, пятнадцатилетней девочкой постригли и заключили в монастырь, не дав изведать радостей личной жизни.
Слезы блеснули у нее на глазах, но она нервно тряхнула головой и обратилась к сестре.
– Что же вышло из новой конфедерации? – спросила она.
– Да что! Все благоразумные люди восстали против конфедерации, – отвечала Рошшуар. – Конфедерации в Польше были каким-то промахом в жизни Польши, эти конфедерации со странным «nie pozwalam», когда один голос отрицал и ставил в ничто решение тысячи голосов… Даже король, которого несчастия научили слушаться людей более его умных, и тот не желал уж конфедерации, понимая, что она будет выгодна только для его врагов и гибельна для Польши. Но на короля уже никто не обращал внимания, которым, впрочем, его никогда не баловали подданные. Теперь же, сверх того, ему предстояло или бежать из своего королевства и на границах попасться в руки недоброжелателей, или своими руками снять с себя корону. В акте конфедерации, обнародованном за три дня до открытия сейма, говорилось, в порыве ли неразумного увлечения своими собственными фразами, или под диктовку барона Штакельберга, что «предстоящий сейм положит конец бедствиям отечества, тяготевшим над ним столько лет, высушит слезы граждан, заставит утихнуть вопли и рыдания, которые раздаются в провинциях республики, и остановить потоки крови наших братьев, которая льется до сих пор», и т. д. Впрочем, – махнула рукой Рошшуар, – самый акт конфедерации представляет немало доказательств поразительной бестактности представителей польского королевства: в нем одна половина противоречит другой.
– Ах, сестра милая! – воскликнула Сент-Дельфин. – Да чего же и ожидать от людей, согнанных на сейм палкою барона Штакельберга?
– К сожалению, да, – согласилась Рошшуар.
– Ну и что ж? Открыт был сейм наконец? – спросила Сент-Дельфин.
Рошшуар снова взяла со стола газету.
– Вот что писал тогда из Варшавы корреспондент этой газеты, заявлявший, что он хорошо владеет русским языком, – сказала она, развертывая газету.
– «Утром, девятнадцатого апреля, – читала она, – гулял я в Лазенках, роскошной резиденции, или вилле, короля с прелестным дворцом. В дивном парке неумолчно заливались соловьи. Весело насвистывали золотистые иволги, перелетая с дерева на дерево и заплетая свои висячие, как кошельки, гнезда. В чаще парка куковали кукушки… Вдруг я слышу за деревом пьяный голос, как оказалось, русского карабинера: „Кукушка, кукушка! Скажи мне, сколько лет осталось жить безмозглой Польше?”»
– Фи, лайдак! Пся крев! – вспыхнула Елена.
– «Кукушка закуковала, – продолжала читать Рошшуар, – и тот же пьяный голос крикнул: „Ах, чтоб тебе скиснуть, проклятой!” А кукушка все куковала и куковала без конца…»
– Да, – сказала Елена, – и я когда-то спрашивала кукушку, сколько лет мне жить.
– Это общее народное поверье, – кивнула головой Сент-Дельфин. – Значит, Польше жить без конца… Что же сейм? – спросила она.
– В полдень девятнадцатого апреля, действительно, открылся сейм, – продолжала Рошшуар. – Писали тогда, что начало его напоминало самые шумные и бурные сеймы того старого времени, когда шляхта могла свободно кричать на все собрание, звеня саблями, и заявлять самые безумные требования, когда за звяканьем сабель не всегда можно было расслышать умное предложение какого-нибудь скромного депутата, и когда поляки могли вполне предаваться безумному разгулу неограниченной воли, не опасаясь, что на площади или в зале собрания появятся штыки и карабины, и смелые депутаты будут из нее выведены, чтоб отправиться в Сибирь, в австрийский Кенингрец или в прусский Шпандау. Сейм, вообще, был очень бурен, – говорит корреспондент этой газеты, – несмотря на то, что в первое время явилось очень мало депутатов. Девятнадцатого же числа, в день открытия сейма, возгорелась жестокая борьба между новыми конфедератами и депутатами другой партии… Сказано: война родит героев, и герой явился…