Конечно, Иевлева заставили извиниться перед Дашковым; но тут у императрицы явилось желание издать особый манифест о дуэлях.
– А! Манифест уже набран, – сказала Екатерина, когда Храповицкий подал ей корректурный лист.
– Я торопил типографию, государыня, – поклонился Храповицкий.
– Вижу, вспотел сам даже.
– Я из типографии, государыня, а там так душно.
Императрица стала просматривать корректуру.
– Никак не научу я моих подданных не ставить меня выше Господа Бога, – сказала она, взглянув на Храповицкого.
Тот молчал, не зная, к чему относятся слова государыни.
– И Сенат тоже, из угодливости мне, возвышает меня, смертную, пред Творцом Вседержителем, – продолжала Екатерина. – А ты, Александр Васильевич, как о сем думаешь? – спросила она недоумевающего Храповицкого.
– Я не понимаю, ваше величество, о чем вы изволите говорить, – робко отвечал последний, подходя ближе к столу и заглядывая в корректурный лист.
– Да вот смотри, читай: «Божиею милостию, МЫ, ЕКАТЕРИНА ВТОРАЯ…» Видишь: Божиею набрано обыкновенным шрифтом «цицером» по-типографски, что по-русски значит «горохом», а МЫ, ЕКАТЕРИНА ВТОРАЯ, чуть не целыми арбузами… Прилично ли сие? – спросила государыня.
– Но так, ваше величество, повелось из старины, и изменять сие едва ли удобно, – нерешительно отвечал Храповицкий.
– Едва ли удобно! Но мне возразили когда-то, что «неудобно изгонять из челобитных и донесений слово «раб», а я его с удобством изгнала; и из сего ничего, кроме хорошего, не вышло, – старалась убедить Екатерина. – Вон прежде в донесениях и отписках воевод писалось: «холопы твои государевы», а Великий Петр взял да и отменил сии неприличные свободному человеку выражения.
В это время, по обыкновению, без доклада вошел к государыне Нарышкин.
– Что, матушка, изволишь, кажись, пудрить своего секретаря? – спросил он с обычной шутливостью.
– Нет, Левушка, не пудрю, не за что: Александр Васильевич усердно потеет службы ради, – улыбнулась Екатерина. – А вот меня, из угодливости, выше Господа Бога ставят, не по разуму возвышают: «Божиею милостию МЫ…» Это МЫ чуть и не аршинными буквами печатается… Вот посмотри. – И она показала ему корректуру, ткнув пальцем на крупные буквы.
– Знаю, знаю, матушка, тебя давно сие сокрушает. А что поделаешь с обычаем, освященным временем? Да и народ, матушка, привыкнув к крупным литерам в твоем титуле на манифестах, пожалуй, по темноте своей, увидав в твоем титуле малые буквы, еще подумает с большого ума, что манифест фальшивый.
– Правда, правда, Левушка: ты всегда умно рассуждаешь, – согласилась Екатерина.
– У тебя, матушка, уму учился… Где мне, шуту гороховому, дойти до всего! – сгримасничал Левушка.
– Не говори этого… Ну что, осматривал галеры? – спросила Екатерина.
Вопрос ее относился к флотилии галер, которые строились в Киеве для путешествия императрицы по Днепру в новозавоеванный Крым.
– Как же, государыня, осматривал целым синедрионом, – отвечал Нарышкин, – и Сегюр, и Кобенцель, и Фитц-Герберт, и де Линь.
– А сказывают, у де Линя невестка сбежала, полька из роду Масальских.
– Слыхал, матушка… Кобенцель шепнул мне… красавица, говорит, писаная… В Париже училась…
– От мужей бегать? – улыбнулась Екатерина. – Что ж синедрион, одобряет галеры?
– Расхваливает, государыня… К нашему синклиту присоединились, что приехали верхом, и Рибиндер, и Штакельберг.
– А, и они, – улыбнулась императрица. – Я заметила, что когда эти два лифляндца вместе сойдутся, то всегда говорят по-чухонски.
– Точно… и тут малость чухонили.
– А поспеют галеры?
– К вскрытию Днепра все будет готово. Да и весна не за горами: грачи и скворцы давно прилетели. Скворцы из-за скворешен с воробьями дерутся, точно мы с турками, а грачи галдят, как поляки на сейме.
– Так доволен иностранный синклит галерами?
– Премного восхищен… А де Линь, матушка, рассыпался в таких похвалах, что по твоей гениальности тебе следовало бы быть повелительницею не только России, но и целой вселенной, – отвечал Нарышкин.
– Ну, французы всегда горазды на комплименты, – улыбнулась императрица. – Вон Вольтер ставит меня выше Александра Македонского.
– И то правда, матушка, – сказал Нарышкин. – Что такое был этот Александр Филиппыч? Просто мальчишка, забияка. И что после него осталось? Что сталось с его царством? Оно рассыпалось, как рассохшаяся бочка без обручей. Мудрый Диоген презирал его, сидя в своей бочке. И когда Алексаша-забияка пришел взглянуть на этого мудреца в бочке, так Диоген сказал ему: «Отойди, братец, ты мне застишь солнце». А ты у нас сама – солнце: вон и тот проповедник называет тебя «нашим солнцем, которое вокруг нас ходит».