– Скоро пятьдесят девятый стукнет, – услыхав разговор своих верных слуг, сказала государыня.
– И-и, матушка! Велики ли эти годы.
– Мы, матушка, об этих местах, – хитрил Захар, чтоб замять разговор о годах.
– Да, места благодатные.
– Так вот мы, матушка-государыня, с ваших слов разговорились с Захаром Константиновичем – кабы тут столице…
А с той галеры уже неслось по воде:
Глава четвертая. Станислав-Август и Харько
На четвертый день по отплытии из Киева, 25 апреля царственный поезд бросил якоря против Канева, где должно было состояться свидание императрицы с польским королем, который с нетерпением и тайною тревогой ждал этого события.
Накануне Потемкин покончил свои распоряжения, присоединился к поезду и 25 апреля пересел на галеру императрицы, чтобы присутствовать при свидании коронованных особ. Уже заранее снедаемый задним числом ревностью, он злился на Станислава-Августа.
– Старая любовь! – ворчал он про себя, кусая, по привычке, ногти.
Все прочие особы императорской свиты: иностранные послы и министры, оставались на своих галерах.
Свидание должно было быть интимное.
Как ни привыкла владеть собой и своими чувствами повелительница многомиллионной страны и могущественного народа, в среду которого как бы влилось по воле судеб несколько царств, и как ни искусно умела она покорять себе холодную, твердую волю опытных дипломатов и таких светил ума, как Фридрих II, Вольтер и другие, все же она была женщина, и сердце ее не всегда подчинялось рассудку и холодной воле.
Сегодня она больше обыкновенного сидела утром перед зеркалом, всматривалась в лицо, в складки и черты, проведенные на нем временем, заботами и огорчениями… Чума 1771 года… Гайдамацкое движение… Раздел Польши… Пугачев…
А глаза ее? Разве тот в них блеск, что был прежде? Разве та неуловимая игра в них? Оправа для них уже не та, не то лицо…
– А волосы? Вся голова? – задумалась она.
Она резко отвернулась от зеркала.
– Голова Медузы, – невольно шептали ее губы, – в волосах белые змеи… Седые волосы на голове женщины это змеи Медузы…
И неугомонное воображение перенесло ее за много лет назад, когда она была молоденькая, беззаботная, свободная, как птичка, в замке своего отца.
– Далекое, золотое, невозвратное детство!.. Все, все невозвратно!..
Потом этот переезд в суровый северный край, под хмурое небо… Нужно было привыкать к новому, холодному, стеснительному этикету под пытливым наблюдением сотен чужих глаз… А там замужество, тот же натянутый этикет, ничего для сердца, для воображения…
Муж… Что-то странное, что-то недалекое…
– Солдатики, солдатики – точно ребенок…
Но молодость, которой чар не может ограбить даже придворный этикет, брала свое… Этот Левушка Нарышкин, которого они секли крапивой, – это едва ли не единственный обломок от беззаботной молодости…
И мяуканье кошкой утешало, заставляло забывать холод этикета.
Да и этот, что сегодня должен быть ее гостем, тоже обломок молодости. И он вместе с Левушкой тихонько, бывало, прокрадывался в кабинет, чтобы урвать лишний час свободы, разбить хоть одно звено цепей этикета…
И он мяукал у дверей… Мяукающий король…
А дальше… это какой-то сон, кошмар… Въезд в Петербург.
А тот, что был ее мужем?.. Доигрался в солдатики.
Восшествие на престол.
Молодость моментально отлетела, точно она испугалась горностаевой мантии и тяжести шапки Мономаха.
Четверть столетия носить на себе тяжесть и не согнуться… А под шапкой Мономаха, за государственными думами, уже шевелились змеи Медузы…
Потом этот страшный кошмар пугачевщины со всеми его кровавыми ужасами… Казалось, шапка Мономаха качалась на женской голове.
Но все вынесли на себе эти плечи, плечи женщины, и все выдержала женская голова под шапкой Мономаха.
Только сердце… женское сердце…
– Зато все это мое…
Она посмотрела в открытые окна своей обширной, роскошной каюты на Днепр, на Заднепровье, уходившее в даль безбрежных степей Левобережной Украины.
«Все мое», – говорит рассудок. А сердце?..
Вдруг в одном окне каюты показалась голова Марьи Саввишны.
– Ты что, Маша?
– Матушка-государыня! Захар сердится!
– Что еще там?
– Да все, матушка, собрались к твоему волосочесанию…
– Знаю, всегда раньше меня сходятся.
– Так Захар говорит, что вы тут замешкались и не дали ему убрать комнаты…
Тут только вспомнила императрица, что ей давно следовало позвонить свою камеристку, а она так перенеслась в прошлое, что обо всем позабыла.