Забытым милым детством дохнуло от записки, и Руслан тут же вспомнил синеглазую девочку с голубым бантом, в жаркой ладошке которой поблескивала серебряная монетка. Когда-то он клялся друзьям, что никогда не забудет ее, и только случай помешал ему тогда выколоть на тыльной стороне руки крупными буквами вечное — «Валя».
Весь день на него наплывали какие-то теплые воспоминания: первый поцелуй и первые горькие слезы, полутемный кинозал и дорогой силуэт тоненькой девушки, танцы под трофейный аккордеон и бесконечная, в сугробах, улица его детства…
Вечером он пошел к дому Комаровых. В юности Руслану казалось, что Мартук огромен, конца-края ему нет, а Валя, по меркам того времени, жила далеко-далеко, на Оторвановке. Сейчас же этот путь он одолел минут за десять.
Еще издали он узнал угловой дом, крытый оцинкованным железом. Некогда огромный, теперь в соседстве с вновь отстроенными особняками он казался игрушечным, и клены, которые он помнил маленькими прутиками, теперь шумели высоко над крышей.
Он подошел к калитке, отыскал глазами звонок, как вдруг из палисадника его окликнули:
— Руслан…
Зашелестели давно отцветшие кусты сирени, звякнула щеколда калитки, и перед ним явилась Валя, стройная, в белом платье.
— Пройдемся, погуляем? — сказал она и, не дожидаясь ответа, взяла его под руку.
Она знала, неизвестно откуда, о его жизни все, даже сказала, что его жену зовут Татьяной. О себе рассказала коротко: «сходила замуж» в Оренбурге, неудачно, вернулась, работает, как и его жена, закройщицей, только в ателье.
— А как же балет? — вырвался у Маринюка нелепый вопрос.
Она рассмеялась, как смеются взрослые, самостоятельные люди, вспоминая милые детские шалости.
— Балет… А ты, оказывается, помнишь,— ответила с грустью в голосе Валя.— В четырнадцать всем девочкам хочется быть необыкновенными, вот я и придумала балет…
Потом она с таким остроумием, которого он в ней и не предполагал, рассказывала о нелепых случаях, связанных с игрой в балерину, и они от души смеялись. Неожиданно с отчаянием в голосе Валя тихо сказала:
— Пойдем ко мне. У меня ведь и стол накрыт, и я даже выпила для храбрости… очень волновалась, боялась, что не придешь…
Дома, когда они выпили, она взяла гитару и запела какой-то грустный романс. Вдруг остановившись на полуслове, спросила:
— Руслан, весь вечер не могу понять, что в тебе изменилось?
— Постарел, поумнел,— попытался отшутиться Маринюк.
— Я не о том,— перебила его Валентина и снова запела. Потом, когда они сидели в палисаднике и он пытался в лунном свете разглядеть ее лицо, она вдруг встрепенулась.
— Вспомнила! Раньше ты так хорошо, заразительно смеялся, а теперь… Я всегда узнавала твой смех… и, кажется, слышала его и с Татарки, и со двора Вуккертов. Мне так нравилось, как ты смеешься…
Она резко повернула к нему возбужденное лицо.
— Руслан, милый, ты потерял свой смех….
Неожиданно, ткнувшись ему в плечо, она заплакала.
— Милый, ты потерял свой смех… как это ужасно,— повторяла она, захлебываясь от слез, и погрустневший Руслан никак не мог ее успокоить.
* * *
Из монтажного управления в старом городе, где Руслан проработал почти десять лет, он ушел неожиданно. И работа ему нравилась, и зарабатывал прилично, но вдруг он потерял интерес делу. Маринюка словно подменили. У него была, конечно, причина… Многим причина показалась бы смехотворной, потому он никому, даже Татьяне, не говорил об этом.