Когда огонь разгорелся, а из трубы взвилась в небо первая белая струйка дыма, Яна сказала:
— Буду одна в горах — не пропаду. Не женское это дело — соляркой топить… Что, не написала?
— Не написала. — Согласился Артем.
Робкий еще огонь расползался по щепкам.
— Это почта опаздывает, — уверенно сказала Яна. — Было дело. Ждала мужа из командировки в Москву. А он не едет. Я день лишний прождала, два дня. Потом не выдержала и поехала за ним. Я женщина темпераментная, долго в одиночестве не выдержу. Приехала, значит, нашла его гостиницу, выяснила, где проживает — захожу, а он мне, здрасьте пожалуйста, говорит, что письмо отправил. Писал, мол, задерживаюсь, люблю и целую. Так я ему и поверила. Дала по роже-то, чтобы не врал, и обратно уехала. Приезжаю домой — а там письмо. На три дня запоздало. Веришь?
— Верю. — Согласился Артем.
Но на душе лучше не стало. На душе будто кошки скребли. Настя обещала написать месяц назад. Выспрашивала адрес, узнавала сроки… в общем, беспокоилась. А Артем беспокоился вдвойне. Есть такая штука у срочников, которым осталось служить всего несколько месяцев — страх потерять любимую. Не страх даже, а паника. Паранойя. Ведь как бывает — уходишь служить, и кажется тебе, что мир замер, остановился, и есть только служба, есть зачеркнутые цифры в календаре, есть воспоминания, которые бережешь, бережешь, чтобы потом вернуться — и пустить время дальше, крутануть колесо жизни и покатиться вместе с ним. А на самом деле жизнь там, на гражданке, не просто движется — она бежит, несется, развивается. И оказывается, что это ты застыл, а мир — нет. И девушки, о, эти милые девушки, они за два года взрослеют, умнеют (что ли?), решают жить по-иному. Не лучше, а просто не так, как раньше. И тебя уже нет в их жизни. Потому что ты — застыл. Влип, как муха, в одно время и одно пространство. И чем дольше ты служишь, тем сильнее понимаешь все это. И нет уже сил отогнать страх. И смириться никак нельзя. А что тогда делать? Терпеливо ждать писем каждый две недели и вычеркивать из календаря цифры убегающего времени.
Яна поднялась, выразительно посмотрела на Артема, проворчала: "Понятно", и заставила притащить пять ведер с водой.
Чтобы не расслаблялся, значит.
Физические нагрузки, приговаривала Яна, отлично выбивают из головы всякую дурь. Кто бы спорил…
Чуть позже подошел Акоп — вальяжный и ленивый хлеборез — и начал помогать. Помощь его сводилась к неторопливой нарезке хлеба, да прикрикиванием на молодых, работайте, мол, не сачкуйте. Служба в армии как закаляет, так и расслабляет, это давно известно. После хлеба Акоп стал следить за картошкой, варившейся в котле.
Письма он сложил на лавочке у печки. Когда подходил кто-нибудь из срочников, Акоп откладывал половник, вытирал руки о передник и хмуро спрашивал:
— Чего тебе? А. Письмо, значит. Ну, сейчас глянем. Так. Не тебе. И это не тебе. А это? Не тебе. Ну, да, я так и знал… Вот твое, танцуй.
Срочники покорно и неумело вытанцовывали. Акоп смеялся, хлопал в ладоши, толкал Артема локтем в бок, мол, посмотри, как танцуют! Джигиты!
Это была не раздача писем, а целый концерт по заявкам.
Артем таскал ведра, потом курил, присев на лавочку, ковырял носком сапога бурую грязь, которая свалялась вперемешку с углем, и наблюдал за просыпающейся воинской частью. Спали здесь до семи, а то и до восьми. Особенно офицеры. Ложились они поздно, неся службу за парой бутылок дешевого самогона, купленного в ауле. Срочники, к слову, тоже не отставали. Те, кто не был в дежурстве, тихонько пили, как правило, в дальнем углу палатки, за печкой. Пили безрадостно, с ностальгией по дому, и обязательным был тост за уже уволившихся и за тех, кто не уволится никогда.
Через двадцать минут, на танце рядового Быстрыкина, запахло горелым: у картошки выкипела вся вода. Яна молча ухватила Акопа за шиворот и дала ему пару несильных оплеух. Удар у Яны был тяжелый, щеки у Акопа вмиг покраснели.
— Чего теперь ребята жрать будут? — спросила Яна добродушно. — Чипсы что ли?
Акоп замотал головой.
— Вот и я о том же, — сказал Яна. — Иди, масло делай, и чтобы до завтрака глаза мои тебя не видели.
На этом концерт и закончился.
Весной, в дни, когда не лил дождь, завтракали не в палатке, а прямо на улице. Для этого дела вытаскивали столы и скамейки из палатки-столовой, расставляли на поляне возле складов-вагонов и полевой кухни. Неподалеку был плац, за ним — штаб-палатка и офицерские вагончики. Чуть дальше технопарк, а через дорогу палатка для солдат срочной службы.
Офицеры на завтрак усаживались отдельно, за три стола, выставленных буквой "Г", срочникам оставалось еще два стола на четыре места каждый, а дембелям достался круглый высокий стол, который появился в части непонятно когда и откуда. Стол был лакированный, красивый, на гнутых ножках, с узорами вдоль всей крышки и с полочкой под столешницей. Армейские скамейки для него не подходили никаким образом, поэтому полгода назад солдаты привезли из аула четыре стула. Стулья были скромнее, новее, выкрашенные белой краской с темными пятнами вокруг шляпок гвоздей. Прошлые дембеля (уволившиеся всего месяц назад) отдали за стулья два комплекта формы, вкупе с парой кирзовых сапог. Кушаешь за таким столом, да на таких стульях — и кажется, будто не в воинской части, а у бабушки во дворе, на юге. Если бы еще вертолеты не летали…