Дверца кареты открылась и толпа взвыла: «Смерть тиранам!».
-Смерть тиранам!» - звонко закричала Элиза: «Господи, прости меня, я бы перекрестилась, но опасно это сейчас. Тетя Тео говорила, как мы с ней в саду Тюильри встречались, что Робеспьер готовит указ о запрещении религии».
Элиза посмотрела на невысокого человека, в одних бриджах и рубашке, что вышел из кареты, опираясь на руку священника.
-Аббат де Фирмон, - радостно поняла Элиза, - тот, что исповедует сестру его величества. Друг дяди Теодора. И к нам он приходит, папа через него сведения передает. Кружным путем, конечно. Сначала в Рим, потом в Вену, оттуда - в Амстердам, к Джо. А потом в Лондон. Нас всех заочно к смертной казни приговорили, - Элиза невольно хихикнула, - и папу, и маму, и Маленького Джона, за то, что он в Австрии эмигрантов здешних привечает. Знали бы они..., - Элиза пошатала языком зуб:
-Скоро выпадет. Луидора теперь не дождаться, а вот сантим мама даст, наверное. И драгоценностей не осталось, только крестик мамин, и кольцо с алмазом. Остальное продали все.
Она вспомнила чистую, беленую каморку в Марэ, крохотное окошко, в которое были видны ноги прохожих, тепло камина и ласковый голос отца, что сидел в кресле у стола. Он говорил медленно, запинаясь, старательно произнося слова, а вот писать, не мог - пальцы разжимались, перо падало из рук. «И ходит плохо, - вздохнула Элиза. «С костылем, и только по комнате. Но все будет хорошо, папа совсем оправится, и мы уедем в Лондон».
Людовик почувствовал, как руки палача снимают с него шерстяной шарф и крестик, что висел на шее -- простой, деревянный, на потрепанном шнурке. «Холодно, - поежился король. Вздохнув, он вспомнил лицо жены. «Ее не тронут, она все-таки женщина. И детей тоже - просто вышлют за границу, и все. Жалко, что я с ними не попрощался, но тогда бы я не смог, не смог сделать того, что надо. Я себя знаю, - он ощутил руку священника, что вела его вверх по лестнице и улыбнулся: «Я сам, святой отец, спасибо вам».
Наверху было зябко. Людовик оглядел запруженную людьми площадь и увидел ребенка, что сидел на плечах у какого-то мужчины. Белокурые, распущенные волосы шевелил ветер. «Как у Марии-Терезы и Луи, - подумал король. Сам не зная почему, подняв руку, он перекрестил девочку.
Палач шепнул: «Позвольте, сир, надо распахнуть воротник рубашки».
Людовик обернулся и спросил, глядя в серые глаза: «Братец, ты мне скажи - об экспедиции Лаперуза так ничего и не слышно?»
Палач покачал головой и развел руками. «Пропали, - горько подумал Людовик, чувствуя холодный ветер на шее. «Франция все равно будет ими гордиться. А мной?»
Он подошел к гильотине и внезапно, громко проговорил: «Я умираю невиновным». Голос - низкий, сильный, разносился по площади, и король понял: «На мосту, наверное, и то слышно. Там тоже люди. Вот и хорошо».
-Я умираю невиновным, - повторил он. «Я прощаю тех, кто обрек меня на смерть, простите и вы их. Я говорю вам это, готовясь предстать перед Богом. Я молюсь о том, чтобы Франция больше не страдала».
Элиза, широко открытыми глазами смотрела на то, как короля привязывают к гильотине. Аббат де Фирмон перекрестил его: «Иди на небеса, сын святого Людовика».
-Дети, - еще успел попросить король. «Господи, убереги их от горя и несчастий, прошу тебя».
Лезвие гильотины упало, толпа ахнула, раздались крики: «Да здравствует Республика!». Палач, подняв отрубленную голову, указывая на кровь, что капала вниз, крикнул: «Смерть тиранам!»
Высокий, тонкий юноша в простом сюртуке быстро покрывал листы блокнота стенографическими крючками. Констанца прервалась и подышала на пальцы:
-Это будет сенсацией. За такую книгу издатели передерутся. Я видела все - штурм Бастилии, штурм Тюильри, заседания Национальной Ассамблеи, казни..., Что папа с Изабеллой понимают, просят меня вернуться домой, потому, что тут опасно. Одно слово - не журналисты. Даже если война с Англией начнется - никуда не уеду. Дядя Джон остался, и Марта, и Элиза, и Теодор. Тем более тут Антуан, - она ласково улыбнулась и услышала рядом восторженный голос: «Мсье, вы репортер?»
-К вашим услугам, - поклонилась Констанца, мгновенно оглядев некрасивую, угловатую, с темными глазами девушку. «Роялистка, сразу видно, - хмыкнула Констанца, - глаза заплаканные и крестик на шее. Простой, и одежда простая, не парижская. Но дворянка, речь правильная. Она мне может пригодиться».
-Мсье Констан, - девушка пригладила рыжие, коротко стриженые волосы. «Рад знакомству, мадам...»
-Мадемуазель, - провинциалка зарделась. «Мадемуазель Шарлотта Корде».
В библиотеке было тепло. Робеспьер, откинувшись на спинку кресла, перечитал ровные строки:
-Все те, кто, действиями или словами, поддерживает тиранию, а также все враги свободы. Все те, кому было отказано во французском гражданстве. Все те, кто был уволен или отправлен в отставку по решению комитетов Национальной Ассамблеи, ныне именуемой Конвентом, все бывшие дворяне, все родственники (мужья, жены, дети, родители, братья и сестры) тех эмигрантов или иностранных шпионов, в случае если они не выражали, - постоянно и открыто, - своей поддержки революции. А, также сами эмигранты, покинувшие Францию, начиная с 1 июля 1789 года, даже если они вернулись в пределы страны, - все перечисленные подлежат смертной казни по решению Комитета Национальной Охраны.
-Прекрасно, - пробормотал Робеспьер, и налил себе вина. Поднявшись, он подошел к окну. Стекло было залеплено мокрым снегом. Он улыбнулся: «Все прошло просто отлично, народ радуется. Австриячка будет следующей, а детей мы заморим голодом в Тампле. Надо их разделить с матерью. Умерли и умерли».
Он вернулся к столу. Взяв чистый лист, Робеспьер написал на нем: «Экзетер». Человек, что сидел на мягком диване, читая «Друг народа», хохотнул и сложил газету: «Что, Максимилиан, не по зубам тебе его светлость герцог оказался? Второй год по всей Франции ищут сбежавшего в Варенне параличного, и никак найти не могут».
Робеспьер окинул взглядом мокрые, сочащиеся язвы на смуглом лице Марата: «Это сифилис, несомненно. Он говорит, что заболел, когда скрывался в парижской канализации, но я точно знаю, мне донесли - его лечат ртутью. Скорей бы он сдох, народ его любит, а так нельзя - надо, чтобы любили одного меня. Поклонялись мне. Хотя Жан-Поль полезен, раззадоривает народ своими статьями».
-Найдем, - пообещал Робеспьер. Устроившись на ручке кресла, он вздернул бровь: «Что там с кампанией против попов и церквей?»
-Выдававший себя за француза месье Теодор Корнель, - начал читать Марат из блокнота, - бывший преподаватель Горной школы, и бывший инженер Арсенала, - не только состоял на содержании у католической церкви, шпионя за честными французскими гражданами, но, и как нам стало известно, - являлся агентом Австрии и Пруссии.
-И Англии, - добавил Робеспьер. «Все равно, они войну Франции объявили, как австрийцы с пруссаками. Штатгальтер, кстати, присоединился к их коалиции. Однако мы скоро победоносно войдем в Нижние Земли. Мы готовим указ о всеобщей мобилизации в армию, - добавил Робеспьер.
Марат озабоченно покусал перо: «Тогда напишем просто - агент объединенной коалиции врагов революции. Как? - поинтересовался он.
-Жан-Поль, - вздохнул Робеспьер, - будь проще и люди к тебе потянутся, это закон. Твою газету читают те, кто еле-еле вывески разбирает. А ты их пугаешь длинными словами - коалиция…» Робеспьер задумался и велел: «Пиши!»
Он стал расхаживать по кабинету, размахивая сжатой в кулак рукой. «Хоть болеть перестала. Вот же подонок этот Кроу, жаль, что он не сдох. Еще и зима в этом году сырая, рана все равно стынет».
-Граждане! - проникновенно сказал Робеспьер. «Братья! Друзья! Революция в опасности. Подлые наймиты иностранцев хотят поставить Францию на колени. Мы избавились от паразита Бурбона, не позволим опять надеть ярмо рабства на наши шеи. Поэтому любой, кто сообщит о местонахождении грязного шпиона попов, выродка, по имени Теодор Корнель - окажет неоценимую услугу революции. Опасайтесь лазутчиков, граждане, будьте бдительны!»