— Уехать мне надо на Москву, на месяц, а то и поболе, — нехотя ответил Федор. «Башкина завтра судить начинают».
— А ты-то… — начала Феодосия, и вдруг осеклась, засунув себе пальцы в рот. «Нет!»
— Так что я государю скажу-то, Федосья — не посылай, мол, меня на суд соборный, я с подсудимым знаком? — вздохнул Федор. «Так мы точно все на плаху ляжем. Сразу начнется — почему знаком, да откуда знаком, да что говорил, а там и до басмановских подвалов недалеко, с кнутом и клещами».
— Так что теперь делать-то? — спросила Феодосия.
— А что остается? — пожал Федор плечами. «Одна надежда, что Матвей Семенович не укажет ни на кого. Глядя в глаза-то человеку, сложней это сделать».
— Может, оно и к лучшему, — подумав, сказала Федосья. «Ежели, скажем, придется тебе допрашивать его, так ушей чужих вокруг не будет».
— Вряд ли, — помрачнел Федор. «Там, — он вдруг осекся, и помолчал, — там, Федосья, всегда уши есть. Другое дело, что не видишь ты их, а они все равно — слушают, да кому надо, потом и передают».
— И за месяц так и не приедешь? — Федосья погрустнела.
— Как пойдет. Может, Матвей Семенович завтра придет, во всем покается, определят ему ссылку в монастырь, да и дело с концом. А может и затянется, Бог ведает, — ответил ей муж.
«Раз уж ты встала, Федосья, так…»
— Да я сейчас оденусь, — заторопилась женщина. «Тебе, может, собрать чего в дорогу, слуги-то спят еще».
— Что-то не хочется мне, чтобы ты одевалась-то, — Федор внимательно посмотрел на покрасневшую жену.
— Вот, скажи мне, Федосья, — он стал распускать ее косы, — ты ж за мной замужем уже пятый год, видел я тебя, сама знаешь, во всяких положениях, а ты все равно краснеешь, аки девица невинная в ночь брачную. У вас там, в Новгороде все такие, что ли?»
— Не все, — сказала Феодосия сквозь стиснутые зубы. «Но многие».
— Так мне повезло, значит? — удовлетворенно сказал Федор, прижимая ее руки, сцепленные вместе выше головы, к подушке. «Посмотришь на тебя — вроде скромница скромницей, глаз не поднимет, воды не замутит, а потом удивляешься — и где такому научилась-то?»
— Так сам же и обучил, — простонала Феодосия.
— Ну, так и покажи умения-то, боярыня, — Федор вдохнул цветочный запах ее волос, рассыпавшихся по его телу, и почувствовал ее губы — близко, совсем рядом.
— А ты? Тоже покажешь? — спросила она серьезно, но в глазах ее плескались золотистые искорки смеха.
— Ты еще и не знаешь, на что я способен, — усмехнулся Федор.
Он притянул жену к себе, еще ближе, так, что она уже не понимала — где ее тело, а где — его, и Феодосия обняла его — сильно, почти грубо, так, как еще никогда не делала.
— Только вернись ко мне, Федор, — зашептала она, вытягиваясь в его руках, отдаваясь ему вся, до конца и еще дальше, до того мгновения, когда она уже не видела и не понимала ничего, чувствуя только свое тепло и его жар внутри себя, наполнявший всю ее, без остатка.
«Только вернись, слышишь меня? Обещай!»
— Обещаю, — тихо сказал он, ощущая ее влагу, мед, сахар, бархатную, шелковую изнанку ее тела, ее скользкую прелесть — будто рыбка бьется в сжатой руке, будто птица трепещет крыльями. «Я вернусь к тебе, потому что ты мой дом, мое счастье, единственная любовь моя. Я вернусь, Феодосия».
— Повернись-ка, — Прасковья Воронцова оглядела дочь и поджала губы. «Опять придется в груди убирать. Что ты себя, Марья, голодом моришь-то, за день едва ломоть хлеба съела.
Гляди, — венчание, оно ж длинное, еще сомлеешь в церкви.
Марья нетерпеливо притопнула ногой.
— Так не могу я есть, матушка. Сначала почти три года ждали-то, потом вроде сговорились на после Успенья, а теперь Покрова ждать. Сколько ждать-то еще, кусок в горло не лезет!
— А ты успокойся, — ворчливо сказала Прасковья, одергивая на дочери опашень. «А то доведешь себя, да рыдая день-деньской, до того, что муж-то под венцом и не узнает. И так вон глаза запали».
Марья тут же схватила ручное зеркальце.
— И вовсе не запали, — сказала она, поворачивая голову из стороны в сторону. «Придумаешь же ты, матушка».
— Сядь-ка, — похлопала по лавке Прасковья. «Поговорить мне надо с тобой»
— Говорила ты уже, — страдальчески закатила глаза Марья. «Знаю я все!»
— Я не про это, — вздохнула Прасковья. «Ты ж не ребенок уже, Марья, понимать должна — вот мы с батюшкой твоим уже двадцать годов живем, в любви и согласии, и всегда я ему доверяла, и сейчас доверяю, и нет у меня в нем сомнений.
А ты замуж выходишь, хоша и за сродственника нашего, хоша и за сына достойного человека, а все же знаешь, что про Матвея говорят. Так вот и смотри — хоть ты и девка, собой видная, и разум у тебя в голове все же стал появляться, — но ежели муж от жены гулять зачнет, так его ничем не удержишь».
— Не будет Матвей от меня гулять, — раздувая ноздри, сказала Марья. «Не посмеет».
— Э, матушка, — махнула рукой Прасковья, «в девках-то сидя, все так говорят. Мол, не будет, не посмеет, не позволю.
А потом утрут слезы пару раз, как их муж кулаками поучит, да и ноги перед ним, молча, раздвигают, — даже если он перед этим только что со срамной бабы слез. Потому как муж, и отказать ему нельзя. И, не приведи Господи, еще дурную болезнь, какую принесет».
— Не такой Матвей. Может, и было что раньше, а сейчас не такой он, — ответила ей дочь. «А что, батюшка, скажем, или Федор Васильевич — не гуляли по молодости-то, до венчания? А теперь посмотри — мужья верные».
Прасковья посмотрела на дочь и прикусила язык — уж совсем невместно было рассказывать ей, что отец ее под брачные венцы пришел, не изведав еще никаких утех плотских.
Марья вдруг с удивлением заметила, что мать ее чуть покраснела.
— Да матушка, — сказала она ласково, прижимаясь головой к мягкому плечу Прасковьи, — все хорошо будет, и с Матвеем проживем мы в любви и согласии, сколько нам Господом отпущено. И внуков ты еще понянчишь».
— Да уж, — кисло сказала Прасковья, — от Степана внуков, я чую, еще долгонько ждать. Ты ж с ним близка, скажи, не пришелся по сердцу-то кто ему из дочерей боярских?
Марья только махнула рукой. «Степе лодьи девушек милее. Вчера говорили с ним, так он только и ждет венчанья, чтобы в Новгород удрать. Еще на Поморье хочет поехать».
— Святый Боже, — перекрестилась Прасковья. «Вот и расти парней — уйдет на цареву службу, али воевать, и поминай, как звали. Петенька вон тоже, — мне кажется, младенчик он еще несмышленый, ан отец уже на охоту его возит, и в седле он крепко сидит. Не успеешь оглянуться — и он уйдет».
— Так на то и я, и твоя дочка, матушка, чтобы завсегда при тебе быть, — Марья потянулась и поцеловала мать в прохладную, гладкую щеку. Прасковья обняла дочь и так их, и застал вошедший в горницу Михайло Воронцов — сидящими рядом. И показалось ему на мгновение, что видит он свою жену той, какой была она почти двадцать лет назад.
Соборный суд начинался ни шатко, ни валко. Святые отцы, плотно пообедав, рассаживались в палатах, шептались друг с другом, искоса взглядывая на Федора.
Вошел сухощавый, легкий, седовласый митрополит Макарий — священники поторопились к нему под благословение, а он, зорко, не по-старчески оглянув залу, заметил Вельяминова и поманил его к себе.
Боярин поцеловал руку митрополиту, а тот, когда Федор выпрямился, пристально взглянул на него, и спросил:
— Не ты ль иноку Вассиану из Чердынского монастыря отец по плоти? Федор Васильевич, так?
— Так, владыко, — склонил голову Федор.
— Ну, спасибо тебе, боярин за сына, угодил, — обнял его митрополит. «Игумен его пишет мне, что нет во всем Пермском крае монаха, чтобы более его заботился о просвещении инородцев. Языки выучил, и не токмо зырянский, но и остяцкий, ездит к ним в становища, проповедует, Евангелию учит, школу даже при монастыре устроил.
Федор улыбнулся и вдруг вспомнил Вассиана, — тогда еще мальчика по имени Василий.
Аграфена-покойница — хоть и был Вася старшим сыном, — не любила его, чувствовала себя виноватой, что не смогла родить здорового ребенка.