— Ну, так ты сегодня и начни, а завтра повечеру поезжайте в подмосковную, там и укроетесь, там и… — Воронцов осекся и взял жену за руку: «Не думал я, Прасковья, что так все обернется».
— Кто же думал-то, Михайло, — покачала головой его жена. «Главное, чтобы дети наши живы да здоровы, остались, остальное-то приложится».
— А не дойдет до него? — тревожно спросил ее муж.
— От кого ж дойти? Кроме тебя, меня и Федосьи Никитичны и не знает никто. Степану, и тому ж я не говорила.
— Что не говорили? — открывая дверь, спросил их сын.
Феодосия постучалась в дверь опочивальни и приложила губы к замочной скважине:
— Федя, ты там?
Засов со скрипом поднялся и Федор, отойдя в сторону, пропустил ее внутрь.
— Тебе, может, поесть, чего принести? — спросила жена, убирая с глаз, долой пустую бутылку и стакан.
— Не бойся, — Федор хмыкнул, — не сопьюсь я. Только вот, не знаю я, как жить мне дальше.
Помнишь, сыну-то своему я про честь и бесчестие говорил?»
Феодосия кивнула.
— Ну, так вот, — Федор распахнул ставни и вгляделся в пустую, темную Воздвиженку. «А не бесчестие ли то, что я сегодня сидел напротив Матвея Семеновича, видел, как страдает он, и молчал? Казалось бы — мне Басманова, тварь эту, задушить, али заколоть — минутное дело. Вывел бы Башкина из приказа, да и увез с глаз долой. Однако не мог я этого сделать, Федосья».
Женщина подошла к мужу и, потянувшись на цыпочках, обняла его — всего, как только лишь одна она и умела на всем белом свете.
Федор погладил ее по голове, и спросил, вглядываясь в серые, бездонные, ровно озера на севере, глаза:
— Не жалеешь-то, Федосья, что замуж за меня вышла? Видишь, какой я тебе достался — ломаный, да битый, да еще неизвестно, что далее с нами будет.
— Что бы ни было, — тихо сказала жена, — вместе мы через это пройдем, Федя, не разлучаясь.
А что ты говоришь насчет сожаления — ничего кроме счастья, не ведала я с тобой, и не изведаю.
И не бесчестие то, Федор — на тебе я да Марфа, нет у нас иной опоры, и защитника, окромя тебя. Ежели погибнешь ты — куда нам деваться?»
Федор еще постоял, баюкая жену в своих объятьях.
— Ты к Прасковье-то ездила? — спросил он. «Что там с Марьей у них?»
— Плохо с Марьей, — Федосья поглядела на мужа снизу вверх. «Понесла она от царя-то».
Федор отпустил ее и задумался. Глядя испытующе на жену, он спросил:
— Трав, каких ты им не возила-то?
— Возила, конечно, — ответила Федосья.
Вельяминов помолчал и вздохнул.
— Сбирайся-ка ты, Федосья. Я сейчас мигом на Рождественку и обратно — не след им сейчас дома сидеть, возьму возок и доставлю их сюда, а от нас уж и поедете в подмосковную-то.
Если туда, — он указал глазами на потолок, — дойдет, что Марья в тягости, никуда им уж не сбежать.
Однако, покрутившись по московским улицам, Федор вернулся на Воздвиженку ни с чем — тиха была усадьба Воронцовых, тиха и ровно безлюдна, а у ворот был выставлен стрелецкий караул.
Степан Воронцов что есть мочи мчался по ночной, спящей Москве. С того момента, как он услышал от рыдающей матери, и растерянного, вмиг постаревшего отца о позоре Марьи, и выбежав во двор, вскочил на коня, не было у него иных мыслей, кроме мести.
То была его сестра, с которой они лежали в одной колыбели, с которой, поддерживая друг друга делали первые шаги, с которой учились, играли, дрались и мирились. Сестра, — упрямая, вспыльчивая, красивая, единственно родная Марья. А теперь она страдала, изуродованная насильником, принужденная растить его плод, раздавленная, потерявшая честь и гордость.
Там, в крестовой горнице, Степан, не мог поверить словам отца. Но, когда он взглянул на измученное, поблекшее лицо матери, которая могла лишь тихо плакать, — он отступил на шаг и сказал:
— Не бывать тому, чтобы Марья осталась не отмщенной, слышите меня? Даже если я сам я погибну.
— Степа, — подняла Прасковья наполненные слезами лазоревые глаза, «но ведь государь это…»
— А что, ежели он государь, он Божьего закона выше? — Степан спокойно снял со стены кинжал. «Сказано же в Писании: «Аще же обрящет человек деву обрученую, и насиловав будет с нею, убийте человека единаго бывшаго с нею».
Михайло подошел к Степану, и, на мгновение, обняв его, перекрестил.
— Храни тебя Бог, — сказал он, и повернулся к жене: «Прав Степан, да и нам после этого умирать не стыдно будет. Только кровью бесчестие наше смывается».
Рядом, совсем близко, встали стены Кремля — светлые, ровно плывущие куда-то в полуночи. Степан соскочил с коня и на минуту замер, прижавшись щекой к его холке.
— Прощай, — сказал он тихо. «Послужил ты мне верно, а теперь иди на все четыре стороны».
Белый жеребец тихонько прянул ушами и коротко, грустно заржал.
Царь был в трапезной с ближними ему боярами — Матвей Вельяминов сидел у его ног на ковре, играя в шахматы с сыном окольничего Басманова — Федором, синеглазым отроком с тонким, будто девичьим лицом.
Братья Адашевы — воевода Алексей, ближний советчик царя, и Даниил, только что вернувшийся из похода по Вятке и Каме, где он с дружиной усмирял казанцев и ногаев, рассказывали государю о Пермском крае.
— Проплыли мы Усолье Камское и по реке Колве дошли до Чердыни, — сказал широкоплечий, с обветрившимся лицом, Даниил Адашев. «Оттуда пошли к остякам, в становища ихние — так они показали нам путь на восток, туда, откуда солнце восходит. Толмачом был у нас инок Вассиан, из Богословского монастыря — он говорит, что ежели держать из Чердыни на юго-восток, в полумесяце пути оттуда Большой Камень лежит.
— Приказал я в прошлом году землю измерить, и чертеж всему государству сделать, — сказал Иван. «Замеряли вы те места, по коим ходили, Даниил Федорович?»
— По твоему велению, государь, все сделали, ответил Адашев. «Вот — и он развернул на столе искусно нарисованную карту.
— Кто ж вычерчивал так? — спросил Иван, вглядываясь в переплетение рек.
— Мы начерно делали, а как воротились из похода в Богословский монастырь, тот инок Вассиан, что толмачом у нас был, вот эту карту и закончил.
— Толково, — протянул государь и обернулся. «Матюша, а Вассиан этот инок — не брат ли тебе по плоти?»
— Так и есть, — сказал юноша, подходя к царю. «Старший брат мой, Василий в миру».
— Красен сынами Федор Васильевич, — улыбнулся Иван. «Матвей, а крестница-то моя, Марфа, как поживает?»
— Растет, баловница, — улыбнулся отрок. «Не девка, а огонь».
— Ну, бояре, пора и на покой, — потянулся Иван и широко зевнув, перекрестил рот. «Небось, не мне одному к хозяйке своей хочется».
В горнице раздался смех и тут же его покрыл высокий, взволнованный юношеский голос:
— Ты сначала ответ за свои преступления держи, царь!
Иван нахмурился, но тут, же улыбнулся.
— Степан Михайлович! Редкий гость ты у нас, как видно, в Новгород ты еще не уехал? Ты проходи, садись, вина ты не пьешь, знаем, кваса налейте сыну боярскому.
— Да как ты смеешь, — сказал Степан, все еще стоя у двери, — думаешь, все позволено тебе, и нет над тобою суда человеческого али Божьего? Сестру мою девицу не ты ль опоганил?»
— Боярышню Марью? — поднял брови Иван. «Выздоровела ль она от хвори-то своей?»
— Душа ее никогда не излечится, — Степан стоял, выпрямившись, ровный, как струна. «Как же ты мог, государь, создание невинное насильничать?»
— Ты, Степан Михайлович, молод, а молодая кровь — она горяча, — усмехнулся царь. «Вона Матвея-то, сродственника своего, спроси, что на самом деле приключилось с Марьей?»
— Распутничала сестра твоя, Степан, и понесла от распутства, — сказал улыбающийся Матвей. «Как узнал я это, так и сказал ей, что не встану с ней под венец — кому жена блядовитая нужна? А что она после этого руки на себя наложить вздумала — это уж не моя забота».
— Да ты… — рванулся к нему Степан.
— Тихо, тихо, — удержал его царь. «Я тебя, Степан Михайлович, понимаю — кому охота краснеть за сестру, коли она, не честна девица, а потаскушка срамная? Мой тебе совет — возвращайся домой, да и везите с отцом Марью в монастырь — иночество грех ее покроет».