— Так что ж теперь, — погрустнела женщина, — мне несолоно хлебавши обратно брести? Ты хоть тогда медку-то возьми, мил человек, — она сунула в руку стрельцу увесистый шмат сотового меда.
— Ну ладно, — раздобрился охранник. — Ты уж проходи, матушка. Ты там помолись за них, — он приоткрыл ворота.
— Храни тебя Господь, — перекрестила его монахиня и черной галкой шмыгнула на двор Воронцовых.
— Скажи-ка ты мне, Матвей Семенович, — наклонился к Башкину окольничий, — так-таки ты один все и исделал?
— Один, говорил же я, — прохрипел боярин. — Сними колодку-то, прошу тебя!
— Это я еще винты не закручивал, — улыбнулся Басманов. — Может, ты и так нам расскажешь, с кем дело сие замышлял и куда монах Феодосий из Твери делся? — он пнул колодку сапогом и Башкин зашелся в крике.
— Я ж ходить не смогу, что ж ты делаешь-то, — пытаемый разрыдался, уронив голову на стол.
— А зачем тебе ходить? — усмехнулся Басманов. — Ежели мы тебя за ребро будем подвешивать, али на дыбу вздергивать, тебя сюда и без ног притащат. Ты расскажи нам все, без утайки, и кости у тебя целыми останутся, — окольничий чуть затянул винты на колодке и Башкин потерял сознание.
— Федор Васильевич, последи за ним, покуда я крикну, чтобы воды принесли, — попросил Басманов. — Ино, мнится мне, так он не отойдет.
Окольничий вышел из палаты, и Федор быстро наклонился над Башкиным.
— Ты держись, Матвей Семенович, — прошептал он, не зная — слышит его боярин, или нет.
Башкин открыл мутные глаза и, увидев над собой Вельяминова, тихо сказал: «Силы у меня на исходе, не знаю, сколько вытерплю еще. Ты уж прости меня, если что».
Прасковья Воронцова, сидевшая над ложем Марьи, ахнула, увидев в дверях инокиню.
— Матушка, — сказала боярыня, поднимаясь, и, внимательно вглядевшись в монахиню, закачалась, опершись рукой о кресло: «Федосья, как же это…»
— Медку я вам привезла, угличского, монастырского — Феодосия быстро опорожнила кису и приложила руку ко лбу Марьи — был он холодным, будто лед.
— Да ведь раз иночество надевши, с себя-то его не скинешь, — слабым голосом пробормотала Воронцова. — Ты что это удумала, боярыня?
— Бог простит, — вздохнула Вельяминова. — Крови пошли у нее?
— До сих пор идут, выживет ли? — Прасковья опустила постаревшее, измученное лицо в ладони.
Лицо Марьи обострилось, глаза запали, залегли под ними тяжелые, сизые тени, и рука — Прасковья приложила пальцы к запястью девушки, чтобы послушать сердце, — бессильно скребла по одеялу.
— Кончается она, — сказала Феодосия, повернувшись к Воронцовой. — Тот отвар — он же ядовитый, коли много его выпить. Рвало ее?
— С ночи, что Михайлу стрельцы увезли, сначала все тошнило ее, а потом рвать зачала, — без передышки, говорила что-то невнятное, а теперь и вовсе язык у нее отнялся», — Прасковья тихо плакала. — И крови много было, да и сейчас еще течет.
Феодосия, молча, обняла подругу и прижала ее голову к груди.
— Прасковья, — сказала женщина, помолчав. — Ты Петю к завтрему собери, одень его поплоше, я апосля обедни приду за ним.
Воронцова подняла на Феодосию измученные, заплаканные глаза. «Головой же своей рискуешь, боярыня. Федор-то знает?».
— Знает, — Федосья помолчала. «Опасно Петеньку в вотчины отправлять, я отцу своему в Новгород грамотцу послала. Ты, Прасковья, ведай, что не оставим мы его до самого дня смерти нашей — Господь нам заповедовал сирот привечать. Что Марфа, что Петруша — нет нам с Федором разницы между ними, оба они наши дитяти.
Женщины обнялись, и Прасковья перекрестила подругу. «Господь да вознаградит тебя за доброту твою, Феодосия».
— Все, — Федосья подошла к двери. «Пора мне, а то стрелец еще заподозрит чего».
Выскользнув из ворот, женщина поясно поклонилась стрельцу:
— Спасибо тебе, добрый человек, ино дал ты мне помолиться за душу боярышни Марьи. А твое-то как имечко, чтобы за здравие твое тоже молитву вознести?
— Ильей крестили, матушка, сыном Ивановым, — ответил стрелец.
— Ну, храни тебя Господь, Илья Иванович, — улыбнулась монахиня и пошла прочь от боярской усадьбы.
Петенька придвинул лавку к окну и забрался на нее.
С той поры, как заболела его сестра, мальчик стал тихим и просил матушку не оставлять его одного на ночь в детской светелке. Все казалось Петруше, что в углу, там, где темно, стоит страшный человек и смотрит вниз, на пол — а как поднимет он глаза на тебя, так и смерть твоя придет.
А потом была ночь, когда все кричали, и хлопали двери, и случилось то, о чем Петруша до сих пор не мог даже думать. Как закрывал он глаза, так и видел это, и тогда уж ничего не оставалось, кроме как залезть под стол, али в чулан, свернуться там, в клубочек и тихо плакать.
Батюшки больше не было, Степы не было, матушка тоже плакала, приходя к Пете, чтобы помолиться с ним перед сном — она прижимала мальчика к себе и все молчала, и только вздыхала, когда он робко ласкался к ней.
А Марьюшка умирала. Петя приходил к ней днем, и садился на пол, держа ее за руку — смертный холод пробирал мальчика до костей, и он дышал на руку сестры — так, думал он, ей хоть теплее станет.
Не было никого на дворе, скучно было смотреть в окно. Петя слез с лавки и сел на полу, крутя колеса игрушечной тележки, что починила ему сестричка, прежде чем начать умирать.
Мальчик вспомнил про то, кто еще умер, и тихо заплакал, утирая щеки рукавом.
— Петруша, — маменька, — он даже не заметил, как зашла она в светелку, — обняла его и стала целовать. «Петенька, мальчик мой…»
— Он умер же, матушка, умер, — Петя прижался к матери и зарыдал. «Я сам видел!»
— Тихо, родной мой, — от маменьки пахло, как всегда, как в то время, когда все были еще дома, и Петя, вдыхая этот запах, стал потихоньку успокаиваться.
— Петенька, помнишь тетеньку Федосью, маму Марфуши? — спросила у него маменька.
— Конечно, — Петруша шмыгнул носом. «А почему они к нам больше не ездят?»
— Нельзя, — Прасковья помолчала. «А ты к ним в гости хочешь поехать?»
— К Марфе? Хочу, конечно, — ответил Петя. «А ты, маменька, поедешь со мной?».
— Нет, сыночек, — сказала Прасковья. «Тетенька Федосья к нам завтра придет, и ты пойдешь с ней. Ты только будь хорошим мальчиком, не балуйся, слушайся ее».
— А ты потом приедешь? — спросил мальчик, поднимая на мать синие, такие же, как у нее глаза.
— Нет, Петруша — Прасковья нежно поцеловала сына в лоб. «Не приеду я».
— Никогда? — мальчик помолчал и грустно спросил: «И батюшка со Степой не приедут?».
— Нет, — Прасковья закусила губу и глубоко вдохнула, стараясь не расплакаться.
— Я теперь совсем один буду, маменька, да? — Петя отвернулся от матери, и она увидела, как трясутся его еще узкие, совсем детские плечи. «Как же я без вас-то буду?»
Прасковья бережно обняла сына и твердо сказала:
— Ты, Петя, живи и помни — отец твой и старший брат жизнь свою отдали за честь семьи нашей. Тако же и ты, сыночек — не посрами памяти их».
— Маменька, — помолчав, спросил ее мальчик: «А можно ли мне с собой ножик будет взять, что Степа мне на именины подарил? И ту подушечку, что Марья вышила. Можно?»
— Можно, — Прасковья поднялась. «Давай, Петенька, я тебя сбирать буду, а ты помогай мне».
— Не сказал ничего Башкин-то сегодня, — Федор вздохнул и налил себе еще вина. Феодосия посмотрела на него — выразительно.
Федор усмехнулся. «Да мне, Федосья, цельной этой бутылки не хватит, чтобы забыть все».
— А что дальше-то? — спросила Феодосия.
— Дыба, — коротко ответил ей муж. «И кнут в придачу».
— А Степан как же? И Михайло? — Феодосия потянулась через стол и взяла руки мужа в свои.
— Басманов ждет, пока Башкин заговорит, а тогда уже и за Воронцовых возьмется — объяснил ей муж.
— А если не заговорит? — Федосья все еще держала руки Федора, и боязно, было ей отрываться от них.