— Прости, — сказал он, садясь рядом с ней, и привлекая ее к себе. «Прости, Федосья. Не повторится более это. Не хотел я тебе говорить, да, видно, придется».
— Что такое? — Феодосия посмотрела в лицо мужу и ужаснулась — никогда еще не видела она Федора таким.
— Вот ты носишь дитя наше, дай Бог, не последнее, Федосья, и для тебя оно — первое. Не хоронила ты, упаси Боже, младенцев, не видела, как страдает кровь и плоть твоя, и страдает-то как — ни словечка сказать не может! — Федор на мгновение прервался, и Феодосия побоялась взглянуть ему в глаза.
— Берешь его, маленького, беспомощного, на руки, и слышишь, как вздыхает он в последний раз, и сердечко его бьется все реже, и видишь — слезки у него на глазах, потому, хоть он и младенчик, но боль-то она одна — что у взрослого, что у ребенка.
А потом гробик этот крохотный, будто кукла в нем, и курят ладаном, и поют, а ты стоишь и думаешь — Господи, да меня лучше возьми, какой же родитель за свое дитя не пострадает, боль не потерпит?
Что ж ты, Господи, младенчика-то невинного так мучаешь, за что это ему? И, стыдно сказать, проклинаешь Бога. А потом все заново. И так восемь раз, Федосья, восемь раз стоял я у гроба детей своих.
Никогда не видела Феодосия своего мужа плачущим, и сейчас он сдерживался изо всех сил, сцепив, зубы, сжав лежащую на столе руку в кулак.
— Федя, — шепнула она. «Федя, родной мой, прости меня».
— Потому и берегу я тебя, Феодосия, что, кроме тебя, и дитяти нашего не рожденного, нет у меня более никого. — Федор, обняв ее, поцеловал в теплый лоб, — там, где начинались соломенные, мягкие волосы. «Матвей что — он ровно отрезанный ломоть, и не в дому уже вовсе, а вы со мной до конца дней моих будете.
Немного их, тех дней, осталось, любимая, — увидев, как Феодосия хочет что-то сказать, Федор мягко приложил палец к ее губам, — и хочу я, чтобы ты провела ты их со мной в радости и веселии, прославляя Всевышнего, а, не проклиная Его».
— Не знала я, Федор, что так бывает, — задумчиво сказала Феодосия.
— Про что не знала? — спросил Вельяминов.
— Не знала я, муж мой, что может женщина так любить мужчину, как я тебя.
— Васю, — Феодосия застыла на мгновение, и, встряхнув головой, продолжила, — «Васю покойного я совсем по-иному любила. А ты мне будто глаза раскрыл — просыпаюсь я и радуюсь, что ты рядом со мной, днем вспоминаю тебя — все ли ладно у боярина, здоров ли он, какие у него дела и заботы, вечером вижу тебя, и сердце мое спокойно. А ночью… — тут Феодосия замолчала и залилась краской.
— Ну, уж, боярыня, сказавши слово, скажи и второе, — рассмеялся Федор. «Начала, так не отступай».
— А ночью думаю — милостив Бог ко мне, что оказалась я удостоенной такого мужа, — твердо глядя в глаза Федору, закончила Феодосия.
Он хмыкнул и, подняв ее за подбородок, вгляделся в серые, с прозеленью глаза.
— Ты что ж, боярыня, думаешь, что Господь свои милости только по ночам оказывает? Бог, — Он, Феодосия, — как сказано в Псалмах Давидовых, — «не спит и не дремлет». Бывает, и днем удостоит людей Своего присутствия.
Феодосия почувствовала, что покраснела не только лицом, но и телом. «Невместно же…» — слабым голосом сказала она.
— Ах, какая боярыня скромница, — поддразнил ее Федор, и Феодосия почувствовала, как руки мужа искусно проникают туда, куда ходу им было пока — только ночью. «Добродетельная боярыня, разумная. Да та ли это боярыня, что вчера…. - на этих словах Феодосия, не в силах смущаться далее, закрыла мужу губы поцелуем.
Федор легко подхватил ее на руки и понес наверх. Наложив засов на дверь, он прижал Феодосию к себе покрепче и прошептал: «Знаешь, боярыня, при дневном свете многое видно, что я давно хотел поближе рассмотреть».
Вечером приехали к ним Воронцовы — одни, без детей. Матвей Вельяминов и Степан Воронцов с вечера уехали на охоту по свежевыпавшему снегу, а на исходе дня собрались, вместе с другими отроками из хороших семей, ходить ряжеными.
Маша Воронцова собрала подруг на Рождественке, и они гадали под присмотром старой боярыни Голицыной, дальней сродственницы Воронцовых. Так и получилось, что Воронцовы, оставив почти трехлетнего Петю на попечение мамок, одни, будто молодожены, приехали к Вельяминовым.
После ужина Феодосия с Прасковьей ушли на женскую часть. Боярыня Вельяминова сбросила сафьяновые сапожки и забралась с ногами в кресло.
— Что-то уставать я стала, Прасковья, к вечеру-то, — пожаловалась она.