Она не успела докончить мысль, и, скорчившись от ставшей почти нестерпимой боли, повисла на руках у женщин.
— Ну что стоите-то, тетери, — прикрикнула на баб Василиса. «Несите в мыльню, я сейчас верхового отправлю и вернусь».
— Не в мыльню…, в терем… — собравшись с силами, сказала Феодосия и тут же согнулась вдвое от сильной схватки.
Женщины, молча, понесли ее в мыльню. Над Москвой-рекой хлынул тяжелый грозовой дождь.
— Так что вот тебе, Матвей, наше решение — сказал Федор. «По нраву оно тебе, али не по нраву — других слов не жди. Через два Покрова на третий. Тебе к тому времени осьмнадцать исполнится — может и остепенишься».
— А сговор как же, батюшка? — осмелев, спросил Матвей.
— Пшел вон отсюда, щенок! — взорвался Федор. «Еще и сговор ему! Как настанет венчания год, так и поговорим о рукобитье».
— Так, батюшка, а вдруг Марья за это время….
— А это уж Божья воля, Матюша, — сладко сказала молчавшая до той поры Прасковья. «Ты, может, тоже какую девицу встретишь, что тебе больше по душе придется. Тако же и Марья — уж ты, зятек, не обессудь в этом случае. Не могу ж я перед свахами ворота закрывать — слухи пойдут, разговоры ненужные».
Матвей перевел глаза на отца и будущего тестя — те лишь усмехались в бороды.
— Ну и ладно, — горделиво сказал Матвей. «Будь, по-вашему. Все равно нам с Марьей иных не надобно».
В дверь горницы заколотили.
— Кого там еще несет? — нахмурился Федор. «Открой, Матвей».
Запыхавшийся гонец привалился к дверному косяку.
— Боярыня Феодосия…
— Что? — повалив лавку, вскочил Федор. «Что с ней?»
— Рожает….
— Гони за бабкой повивальной — приказал слуге Вельяминов.
— Нетути никого, у царицы все, — развел руками гонец. «Был я в Кремле, говорят, не велено хоть единой бабке куда-то ехать, вдруг нужна будет государыне».
— Я поеду с тобой, — поднялась Прасковья. «А ты, Михайла, скачи домой, невестушку-то нашу порадуй» — язвительно добавила она.
Феодосия корчилась, лежа на лавке, прижатая к ней сильными руками Василисы.
— Встать…, дай, — попыталась сказать она ключнице.
— Да ты что, матушка-боярыня, нельзя вставать-то тебе, — охнула Василиса.
— Открой окно, воздуха дай глотнуть мне! — закричала на нее Феодосия.
— Так мыльня же, откель тут окну взяться, — пожала плечами ключница. «Да еще ливень вон, какой на улице, гром с молниями. А ты дыши, матушка Феодосия, продыхивай схватки-то, не сжимайся»
— Дышала бы, было б чем! — злобно, сквозь стиснутые зубы, ответила ей боярыня и завизжала — неведомая доселе боль обхватила ее поясницу, будто стягивали на ней раскаленное железное кольцо.
— То, матушка, тужит уже тебя — Василиса еще сильнее прижала Феодосию к лавке. «Ты сейчас терпи, дело это не быстрое, потуги-то, будешь торопиться — разорвешься вся, что сзади, что спереди»
— Как терпеть-то, — простонала Феодосия, — когда боль такая! Ровно на дыбе вишу!»
— Иисус терпел и нам велел, — наставительно сказала ключница. «Ева-то в райском саду согрешила, а мы, бабы, по сей день расплачиваемся. Мужик, он что — утерся, да и в сторону, а нам страдать».
— Умру я, Василиса, — слабым голосом сказала боярыня. «Не переживу я боли этой»
— Так, матушка, все сие говорят. Однако ж опростаются, и потом опять с мужьями живут.
Наше дело бабское — рожать да кормить, другой судьбы нам не дадено.
На следующей потуге Феодосия поняла, что и не знала доселе, что такое боль настоящая.
Заглушая ее крики, над рекой били разряды грома.
Посадив Прасковью в возок, Федор сам сел за кучера. Нахлестывая коней, что есть силы, под непрекращающимся дождем, он просил у Всевышнего только одного. «Чтоб жива была, — думал Федор. «Господи, дай только, чтобы живая осталась, куда ж я без Федосьи, Иисусе, что ж я без нее делать-то буду!»
Только здесь, под ливнем, матерясь по-черному, когда колеса застревали в жирной московской грязи, толкая сильными руками возок, Федор понял, что нет у него пути иного, кроме как того, что он выбрал, увидев когда-то, во время, казавшееся сейчас таким давним, сероглазую жену свою.
Нет ему жизни без упрямства ее новгородского, без учености ее, без того, как смотрела она на мужа — ровно и нет никого на свете, окромя него, без ее улыбки — тихой, чуть заметной, без ее рук, что так ласково касались его, днем и ночью.
Федор соскочил на землю у ворот усадьбы. Прасковья вышла из возка, и оба они застыли, не обращая внимания на холодный дождь — над мыльней поднимался столб серого дыма.