Уже заканчивали устанавливать деревянный столб для порки кнутом. Ходили слухи, что царь, разгневавшись на побег Степана Воронцова, — окольничий Басманов, все еще не оправившись от ожогов, лежал дома, — велел забить Прасковью насмерть, но Анастасия Романовна на коленях умолила его не делать этого.
Принесли очаг и начали раздувать огонь.
С другой стороны помоста Федор, на вороном своем жеребце, посмотрел в низкое, затянутое тучами небо. Ранним утром, когда на двор подмосковной заехал возок, оно было таким же серым, моросил мелкий, беспрерывный дождь.
Петя плакал. Он плакал всю ночь — тихо, так, чтобы не проснулась спящая в соседней кровати Марфа, обнимая Черныша, который лежал рядом и иногда терся мягкой головой о Петину щеку.
Он, молча, плакал тогда, когда Феодосия пришла его будить — со свечой, еще до рассвета.
Он плакал, когда Вельяминовы вышли с ним на двор. Он цеплялся за край сарафана Федосьи и за руку Федора — упрямо, с неизвестно откуда появившейся в шестилетнем мальчике силой.
И только когда на крыльцо выскочила Марфа, — босая, в одной рубашке, растрепанная, и протянула в окно возка Черныша — Петя, приняв его, разрыдался уже вслух.
Марфа тоже искривила рот, но Федор, — в первый раз в жизни, — сжал до боли ее маленькую ручку и мягко сказал:
— Тихо, дочка, тихо.
Возок тронулся, а Марфа опустилась на землю у ног родителей и беззвучно завыла, заталкивая себе в рот кулачки.
Отец поднял ее и прижал к себе — и сейчас, бесстрастно следя за тем, как раскаляются на очаге щипцы, Вельяминов ощущал на своей щеке касание ее совсем детской, мягкой кожи, запах ее волос, и ее шепот:
— Батюшка, батюшка, почему Петя от нас уехал? Он же хороший!
— Так надо, дочка, — сказал ей Федор и поверх головы Марфы посмотрел на жену — та стояла, будто не замечая никого вокруг, провожая глазами уже не видный в тумане возок.
Прасковья очнулась от холодного воздуха, ударившего ей в лицо. Босые ноги переступали по грубым доскам помоста. Чьи-то руки сорвали с нее рубашку и, развернув лицом к столбу, стали привязывать к нему — грубая веревка колола спину, женщина поежилась.
— Смотри-ка, — тихо сказал царь Иван на ухо Матвею, — и вправду, без разума она».
Воронцова улыбалась распухшими, порванными губами, что беспрестанно двигались — будто пела она, или молилась.
— Сколько ударов-то ей дадут? — спросил Матвей, рассматривая игравший тусклыми огоньками сапфировый перстень у себя на руке.
Синие глаза Прасковьи неотрывно смотрели на него — юноша опустил лицо, чтобы не встречаться с ней взглядом.
— Пять, — Иван раздул ноздри и незаметно взял руку любовника, поглаживая длинными пальцами его мягкую, ровно детскую ладонь. «Ежели больше, — она тут и околеет, а не того я хочу».
— А чего ж ты хочешь? — на мгновение поднял Матвей взгляд — царь жадно смотрел на хлопотавшего у очага палача.
— Чтобы она заживо сгнила в яме земляной, — медленно ответил Иван. «Видел же ты, как волков, на охоте взятых, в неволе держат? Тако же и она — волчице волчья и смерть».
Первый удар кнута располосовал белую кожу чуть пониже лопаток. Вспух и прорвался кровью синий рубец, Прасковья завыла, подняв раскосмаченную, черноволосую голову, ни на мгновение не сводя глаз с Матвея.
— Как есть волчица, — поморщился юноша.
— Вполсилы я велел бить, — сказал ему царь. «Ежели б в полную силу — ее б надвое разрубило кнутом».
Анастасия почувствовала, как влажнеет ее лоно — с каждым ударом палача.
Царица глубоко вдохнула — дымом пах воздух на Васильевском спуске, дымом, сыростью, кровью, свежим, распиленным деревом с лесов Троицкой церкви.
— Ровно жертву приносим, — подумала Анастасия и набожно перекрестилась, отгоняя дурные мысли.
— Сейчас клеймить ее будут, — сказала царица, наклоняясь к Вельяминовой.
Прасковью, потерявшую сознание на четвертом ударе, отвязали от столба, и прикрыв какой-то рогожей, поставили на колени.
Над помостом понесся запах горелого мяса. Толпа внизу задвигалась, зашумела, стала вытягивать шеи.
Федор, стиснув зубы, удерживал на месте заплясавшего, заволновавшегося коня.
Царь протянул руку и крепко сжал уздечку вороного жеребца.
— Конь молодой, государь, ты уж прости, не видел еще людей-то так много, — спокойно объяснил Федор.
— Ну что ты, Федор Васильевич, — Иван улыбнулся. «Вона сын твой — в первый раз на казни, — и то плохо ему, тоже молод еще».
Матвей тяжело дышал, закрыв глаза, хватая сухими губами воздух.
Карие глаза Анастасии Романовны расширились, она подалась вперед, жадно смотря за тем, как палач подносил к лицу Прасковьи раскаленные щипцы.